Лариса Соболева - Желтые розы для актрисы

— Софит упал! — крикнул кто-то из актеров.

У Саши реально подкосились ноги, да ведь у самого стойкого человека наступит столбняк, после чего ослабнут все мышцы разом, когда придет осознание, что всего пара секунд отделили от смерти. Пока Саша приходила в себя, Иннокентий, все еще прижимая к себе актрису в полуобморочном состоянии, тихо, будто диалог вел сам с собой, произнес:

— Какого черта грохнулся фонарь? Этого не должно было случиться.

Он запрокинул голову и смотрел вверх, что-то там высматривая…

На следующий день утренний прогон Геннадий Петрович отменил, точнее, утром он решил сделать техническую репетицию — отработать смену декораций, выверить и окончательно выставить световую партитуру без артистов. Участникам спектакля дал возможность отдохнуть перед премьерой после напряженной работы. Кроме Оленевой. Ей отдыхать — еще чего! Отдых вреден для ее здоровья. Главреж пригасил актрису к часу дня, надеясь к этому времени управиться.

И — о чудо! — Анфиса явилась минута в минуту, не снимая демисезонного пальто абрикосового цвета, даже не размотав вязаный шарф, плотно обвивавший шею, ленивой походкой прошествовала к Геннадию Петровичу. Остановилась за его спиной, поставив одну руку на бедро, второй опираясь о спинку кресла, кашлянула, мол, я пришла, что дальше?

Геннадий Петрович натура увлекающаяся, он может начать репетицию, закончить ему чрезвычайно трудно, над ним просто витал незримый девиз: нет предела совершенству! А какие еще могут быть интересы в местечке, сохранившем все признаки консерватизма, куда мало кто заезжает по собственной воле? Работа — это любовь, жена, привычка, наркотик.

Анфису он сначала почувствовал затылком, ее-то приближение Геннадий Петрович узнает даже во сне, как-никак она играла почти во всех его спектаклях на протяжении многих лет. Оба прекрасно понимали друг друга с полуслова и полувзгляда, а в труппе периодически мыли им кости, приписывая мыслимые и немыслимые грехи. Но люди они одинокие — так в чем проблема, какая разница, спят эти двое или бодрствуют, всего лишь платонически глядя в глаза друг другу?

Будто невзначай повернув голову, Геннадий Петрович увидел Анфису краем глаза, махнул кистью руки несколько раз, дескать, падай в кресло и жди, что она и сделала. Когда ей надоело ждать, она зевнула громко и протяжно.

— Я щас! — огрызнулся через плечо он, прекрасно понимая, что хотела сказать Анфиса дурацким зевком.

— А я ничего, — промямлила она. — Я просто… от скуки.

Анфиса вытянула ноги, смежила веки, решив подремать, но через десять минут Геннадий Петрович тронул ее за плечо и велел идти в кабинет. Она шагала за ним на высоких каблуках и ухмылялась, полагая, что главрежа накрыл очередной приступ воспитателя, у него же мания всем вдалбливать, что хорошо, а что плохо. Впрочем, это довольно легко пережить, Анфиса приготовилась зевать, но он и тут повел себя непредсказуемо, едва вошли в его кабинет:

— Подожди, я оденусь.

— Ты куда-то собираешься? — осведомилась она, дивясь причудам: вызвал типа поговорить и засобирался — нормально?

— Ты тоже, — бросил он, наматывая шарф на шею, которой у него нет. Шея, конечно, была где-то в юности, а с возрастом куда-то подевалась.

— Я? — в недоумении подняла плечи Анфиса, потом хмыкнула. — А куда я собираюсь, а?

— Мы идем обедать. В кабак.

— Ух ты, блин, — ухмыльнулась она, подозрительно прищурив лисьи глаза. — Короче, ты меня приглашаешь… чтобы заслуженная артистка Мухосранска не нажралась перед очередным шедевром?

Он успел натянуть куртку на одну руку, однако после ее фразы выбросил вперед эту руку с болтавшейся на ней курткой и гневно рявкнул:

— Именно! Чтоб не нажралась как свинья! И не хрюкала на бутафорском троне, а достойно играла роль, как ты умеешь!

Анфиса поняла, что начинается лекция и это надолго, села на стул у стены, достала сигарету и мяла ее, не решаясь язвить. М-да, в моменты накала Геннадий Петрович страшен аки зверь, его лучше не дразнить.

— Ты знаешь, в каком мы положении, мы выживаем! — тем временем метался по кабинету главреж с болтавшейся на одном плече курткой. — Каждым спектаклем мы обязаны доказывать, что нужны городу! Должны заставить зрителей любить нас, уважать…

Наконец-то он напялил куртку и плюхнулся на стул рядом с Анфисой, а через небольшую паузу, отдышавшись, сказал уже упавшим голосом:

— Иначе нас просто закроют. И мы потеряем все…

— А что — все? — с горечью хмыкнула Анфиса. — Мы тут пашем, как… волы в поле, а о нас никто не знает, мы никому не интересны.

— Тебе это так важно? Моя дорогая, театр нужен нам. Нам! А не мы ему. Если нас разгонят, больше ста человек зависнут в воздухе, в том числе и ты. А тебе до пенсии — как до Москвы пешком на хромой ноге. И что значит пенсия для актрисы в пятьдесят пять лет? Это без кислорода остаться, это… конец жизни. Но ты бухаешь, как последняя дура.

— Потому что ты меня опустил ниже плинтуса. — Нет, до скандала она не докатилась, сказала вялым тоном, в атаку пошел он:

— Я? Чем, радость моя?!

— Все думали, что обеих королев буду играть я!

Геннадий Петрович ошалело произнес:

— Приятно, что наш серпентарий всем составом участвует в распределении ролей, но спектакль, вообще-то, ставлю я. Неужели никто этого не заметил? К тому же, милая моя, Мария и Елизавета — это разные характеры, разные трагедии, это две разные роли…

— А Доронина играла обе…

— Спектакль ставлю я! — повторил он, повысив тон, что не возымело должного действия на Анфису:

— Ай, перестань разыгрывать Ивана Грозного, тебя все равно никто не боится. Ты же видишь, что девочка не справляется.

— Девочка справляется отлично! — возразил Геннадий Петрович.

— Завалил ее ролями, которые ей играть рано, опыта нет, — монологом говорила она. — Для тебя как будто никого другого не существует, это оскорбляет труппу, настраивает против тебя. Если б я не знала твою персону столько лет, подумала, что у тебя крышу снесло от бэзумной и стрррастной любви, но я — не вся труппа. Это сборище мартышек патологически не выносит тех, кто хоть чуть-чуть лучше.

Геннадий Петрович обалдел. Откуда берется гниль в людях? Он кладет все свои силы, чтобы сохранить целиком всю банду мартышек, как окрестила труппу Анфиса, не дает директору никого уволить, а они, неблагодарные, норовят очернить его! Причем отсутствие совести ничуть не беспокоит господ артистов, смена убеждений тоже: вчера они смотрели на тебя как на бога, а сегодня готовы распять — классика жанра. Иногда Геннадию Петровичу хочется все кинуть к черту и уехать подальше, но… это проходит, потому что он жалеет идиотов.

— Чего расселась? — подхватился. — Я ж сказал: кабак.