Инна Булгакова - Иначе — смерть!

Она лежала на своей кушетке, до подбородка укрытая ало-черным пледом: лицо в адском пламени электрических змеек обрело выразительную закоченелость посмертной меловой маски.

— Она жива? — еле слышно спросила Катя.

— Можете говорить громко, — холодно ответил Скупой Рыцарь. — Она не слышит.

— Умерла?!

— Врачи сказали: кома.

Чуть отлегло от сердца. Катя села на низенькую скамеечку между изножием кушетки и креслом, в котором восседал старик. «Он-то как здесь?.. У него погиб сын».

— Вы… давно знаете?

— Меня известили час назад.

Было невыносимо говорить — и невыносимо молчать.

— Что такое кома?

— Полная утрата сознания, отсутствие рефлексов, двигательные центры нарушены, — излагал Петр Александрович, бесстрастно, как на лекции.

«Вот холодное чудовище!»

— И она ни разу не приходила в себя?

— Ни на секунду — по свидетельству медсестры.

— А где она?

— Спит в гостиной, я заменяю. Нельзя оставлять одну, — он кивнул на кушетку.

— Я буду до утра…

— Ее вот-вот заберут в реанимацию, ночью не рискнули перевозить.

— Все равно, Петр Александрович, вы свободны.

— Благодарю, — старик кивнул, но остался сидеть, неподвижный и прямой, как палка.

«Как он меня, должно быть, ненавидит!» Катя не поднимала глаз от ковра, на котором валялся «труд» историка: черный крест, обвитый лозой с шипами и розой в центре перекрестья. Любовь, распятая на кресте.

«Они якобы знали тайну мертвых». И он уже знает — ее брат, такой живой, надежный и верный. Да, с того школьного новогоднего вечера (незабвенный пронзительный запах хвои, легкое головокружение от шампанского, «шепот, робкое дыханье»), с того вечернего «бдения» она всегда чувствовала его руку на плече.

— Петр Александрович, а где Сальери хранил яд?

Старик вдруг молча поднялся и ушел.

«Да, ненавидит. Меня ненавидят все… кроме, может быть, но он в тюрьме. Здоровяк-отставник». Катя вздрогнула. «Нет, невозможно! Я не хочу!» Однако фрагменты жизни, вопреки ее страстному желанию, складывались в опустошенный магический ландшафт… «Нет, невозможно, — сопротивлялась изо всех сил, — ведь порошок был подсыпан сегодня утром. И могли это сделать только…»

— Я больше не могу! — произнесла она вслух с отчаянием. — Я спущусь на волю, надышусь воздухом напоследок, выпью валерьянку.

И, вопреки страстному желанию, ноги сами понесли следом самоубийц — или убийц. Она вошла в кабинет: горная свежесть густых сумерек лилась из форточки, окно над аптекой не светилось, привычный «здешний» хаос бумаг и бумажек в ящиках письменного стола. Три кратких телефонных разговора — с беспощадной последней прямотой — и трехкратный ответ: «Иначе — смерть».

Всех троих она застала, и все трое «раскололись» — так и должно было быть: ее опять несло на черных крыльях победы. Куда? Бог весть.

Оставалось только ждать. В прозрачном сумраке она прокралась на кухню, достала стакан с ядом. Казалось, вечность прошла, когда послышались шаги — не крадущиеся, осторожные, а тяжелые и уверенные.

Кто-то вошел на кухню и включил свет. Катя спросила:

— Как умер Патриций? Его отравили?

— Тебе виднее, — ответила старуха ясно и звонко. — Тебе-то известно, что по сути, по совести, убийца — ты!

Следователь:

— Да, оставил ваш батюшка наследство.

— Но он же не воспользовался, он… Нет, человек не имеет права распоряжаться ни чужой смертью, ни даже своей.

— Пропажа некоторого количества цианида из аптеки была обнаружена в 88-м году, после ухода Неволина на пенсию. Отнесли за счет халатности, одним словом, замяли. Но как вообще могла возникнуть столь дикая идея?

— Страх умирания… при отсутствии страха Божьего. Но папа не стал!

— Однако он не вернул цианистый калий по назначению, не уничтожил, наконец…

— Не успел!

— А даже поделился своим запасом с соседкой. Собака погибла вслед за ним?

— В тот же день. Папина смерть все заслонила. Патриций сумел выползти на лестничную площадку, где я застала его, наклонилась. И меня поразил запах — тот же самый там, на даче, с Агнией… и в валерьянке, и в стакане с водой, когда я растворила яд. Запах трупа, мне казалось, меня преследовал.

— То есть на собаке проверили действие яда?

— Выходит, так.

— Ваши так называемые близкие, Екатерина Павловна, — выродки.

Алексей:

— Она за тобой следила. Когда я третьего сентября явился сюда в первый раз, соседская дверь чуть приоткрылась, чья-то тень, глаза в темноте. И я ушел.

— Да, я ощущала это постоянное внимание как любовь, братскую руку на плече. Истина была все время рядом… и блеснула так ярко, когда на поминках — помнишь? — Мирон положил левую руку на плечо Дуни. И я было поняла «запечатанную тайну», но все спутала смерть.

— Когда ты очнулась окончательно?

— Тогда на рассвете… но опять спутал — яд в валерьянке (а если все-таки Мирон с Дуней?). Но моменты истины уже складывались в идеальный ряд. Разговор с Виктором Аркадьевичем в «Короне». Как он догадался, что Глеб, разыскивая мать, звонил из Герасимова? Особые короткие гудки. То есть междугородные, понимаешь? Часы с боем, про которые я спросила у Вадима. «А, подарил по пьянке». Дальше — наша кошмарная «реконструкция». Глеб за праздничным столом обвинил не кого-то из вас, а меня: «По сути, по совести — это убийца!» Он обрадовался, понимаешь? Вдруг не мать, а вот эта «опасная» женщина, которая хранит в аптечке черный сосуд с цианистым калием. Больная в саду чувствовала убийцу — да, мы были рядом с нею, и Вадим подобрал выпавшие из халата ключи, когда помог ей подняться. «Здоровяк-отставник» — назвал он тебя по телефону. Почему «здоровяк»? Ведь он тебя ни разу не видел! Или видел? Наконец, разговор с Агнией об экстрасенсах, который я передала Вадиму, — и в ее записной книжечке появился некий Александр Александрович на букву «Э». А главное — начало того английского диалога: «Я в пятницу звонила Вадиму, нас разъединили, он был дома». Из-за этого звонка она и погибла.

Психиатр:

— Однако ход моих рассуждений, Екатерина Павловна, был верен. Вы не хотели вспоминать про дорогих, единственно близких вам людей. Истоки всего в «детстве, отрочестве, юности». Когда он впервые мог почувствовать ваше физическое к нему отвращение?

— Это не так… я не чувствовала… я вообще не чувствовала его как мужчину.

— Вот именно. Когда же?

— Не знаю. Но помню тот вечер, новогодний, в школе. Мы тайком, наша компания, выпили шампанского и разбрелись кто куда. Вадим и я — в наш класс, запах от еловых лап, свет уличного фонаря в окне… С годами, и с невзгодами, все это окрасилось в прекрасные ностальгические тона, а тогда… ничего ужасного. Он начал меня целовать — я оттолкнула, просто так, инстинктивно. Это было просто недоразумение!