Инна Булгакова - Иначе — смерть!

— Нет… просто, — отвечала она неловко. — Просто надо же знать, с кем имеешь дело.

— «Дело» о самоубийстве?

Электричка с визгом затормозила, с заминкой разомкнулись дверцы.

— Что такое «запечатанная тайна мертвых»?

Не отвечая, она прошла в вагон. «Или у меня от страха глаза велики, или этот человек вправду скрывает какую-то тайну».

Уже неподалеку от дома Катя увидела впереди себя Агнию, но не подошла, пошла следом, с новым любопытством («какое упоение, какое сладострастие — выслеживать людей» — всплыли страстные слова) приглядываясь, как интеллектуалка и феминистка неторопливой томной походочкой — прелестная змеючка — движется по Петровской. «Поболтать, очень и очень прилично, по-английски и выдать точный, даже красивый перевод из Джейн Остин. Зачем она берет уроки, платит деньги, наконец? Вначале — да, ей действительно требовалось многое вспомнить, но наверстала она на диво быстро, несомненные способности. Сногсшибательная женщина — нет, «мадемуазель» — в блестящем изумрудном плаще, на высоких каблучках… вот только безволосая с этой идиотской стрижкой. Неужели у меня, как у безнадежно старой девы, развивается комплекс неполноценности?..»

Перевод из «Гордости и Предубеждения» Агния выдала быстро и небрежно, торопясь перейти к новейшим событиям.

— Звонила Вадиму Петровичу, — многозначительная улыбка. — Он был дома.

— Да, приехал, мы вчера перезванивались.

— Ну, что там с Глебом?

— Самоубийство. Я как раз от следователя.

— Ну, ну?

Катя кратко пересказала основные криминальные данные, но Агния этим, конечно, нисколько не удовлетворилась.

— Слушай, Катюш (стиль «мы — подружки» ученица внедрила со второго занятия), когда он пришел сюда впервые?

— Третьего сентября.

— Ты не была с ним раньше знакома? Он действительно пришел впервые?

— Конечно! Я тебя не понимаю.

Агния закурила, по обыкновению не спросив разрешения, и пропела фразу из старинной песенки:

— «Вот эта улица, вот этот дом, вот эта барышня, что я влюблен…». Он описал твою улицу, угрюмый дом — правда, угрюмый, — аптеку напротив, в которой яд, и фонарь рядом.

Катя ощутила страх, будто бы давний, ползучий, и показалось вдруг, будто она когда-то видела его лицо, лицо Глеба, но искаженно, как в ином измерении, — во сне. И заметила с холодком:

— Естественно, он видел эту улицу, если ходил ко мне заниматься.

— Он сказал «когда-то», — вскользь бросила змеючка. — И дача по Павелецкой дороге — надо же, все под боком.

— У кого под боком? У меня?

— У всех у вас. Кроме меня, разумеется.

— А кто-то между тем, — сорвалась Катя в непонятном раздражении, — околачивался на вокзале вечером в пятницу.

— Слава Богу, у нас с Кирилычем взаимное алиби. Хотя… я уехала на метро, а он-то остался.

— А ты рассчитывала, что он поедет к тебе? — Катя почувствовала с неприязнью, скорее к себе, чем к Агнии, как втягивается в женский поединок.

— Он мне неприятен, — отозвалась та серьезно и вроде бы искренне. — Неприятен мужчина, испытывающий отвращение к женщинам.

— Отвращение?

— Ну, может, это слишком сильно сказано. Я его в ту пятницу взяла в оборот — так, скуки ради, — неприступен, камень, скала.

— А что, твои чары действуют на всех без исключения?

— Не на всех! — отрезала Агния и словно на секунду постарела. — На занятых — не действуют.

— Чем же занят Алексей Кириллович, по-твоему?

— Он — женоненавистник, поверь моему чутью. И сделай выводы.

Вывод, слишком мерзкий, чтоб его высказывать, пришел в голову сразу. Катя поморщилась. Агния с удовлетворением наблюдала и заметила, опять вскользь:

— Кто любит девочек, кто — мальчиков… сейчас не об этом. Мальчишка отравился сам? Ты в это веришь?

— Верю.

— Ну и спи спокойно.

«Она меня ненавидит», — отчетливо подумала Катя и услышала звонок из прихожей. Конечно, Мирон — его время. Но вместе с ним явился, наконец, долгожданный Вадим.

— Катюша, милая! — Он схватил ее за руки, вглядываясь с такой заботой, с такой сосредоточенностью на ней, что она едва сдержала слезы. — Только вчера с поезда — так меня закрутило, столько дел понавалили и на работе, и дома…

— Ничего, все хорошо! Сейчас у меня урок, Дима, подожди у мамы, я…

— Да черт с ним, с английским! — загремел Мирон.

Вошли в кабинет; они с Вадимом, держась за руки; капиталист — впереди, продолжая на той же громокипящей ноте, но уже обращаясь к Агнии:

— Наше — вам! «Наполеон» был отравлен, что ли?

— Отравлен, — доложила Агния, кротко улыбаясь.

— Но это абсурд! Я лично… Кто хочет подвести меня под монастырь?

— Пока вы под следствием, Ильич (Агния его иначе не называла), вас не отпустят в «свободный мир». Вадим Петрович, с приездом.

— Здравствуйте. Я чувствую, что попал в кипящий котел. Мама мне сообщила о факте, ты, Катюш, по телефону не захотела… словом, подробностей я…

— Да что было в «Наполеоне»-то? — не мог уняться коммерсант.

— Цианистый калий, — ответила Катя. — А с чего вы решили, что коньяк был отравлен?

Мирон так и сел — точнее, упал — на диван подальше от Агнии.

— Вы ж интересовались, не я ли украл бутылку. А мальчишка отравился. Нетрудно сопоставить. Теперь чекисты примутся за меня.

— Цианистый калий достать непросто, — заметил Вадим, внимательно глядя на коммерсанта. — Яд мгновенного действия.

— Вот именно, — проворчал тот. — А Глеб ушел отсюда не ногами вперед.

— Он отравился на даче. У себя на даче, в Герасимове, там была и Дуня. Успокойтесь, Мирон Ильич, это самоубийство. В память об отце.

Мирон выкатил рыжие глазки — весь он был рыжий, в волосках и веснушках.

— Это как понимать?

— Полгода назад точно так же покончил с собой его отец.

— Точно так же? «Наполеоном»?

— «Наполеоном».

— Эк вы подгадали, Ильич! — вставила Агния.

— Мадам… то бишь, мадемуазель! Ваше время истекло. Длится мой час, за который я плачу.

— Ну, вы человек обеспеченный. Вы ж торгуете медикаментами, правда?

Рыжее лицо Мирона обрело красно-коричневый оттенок.

— Вы сами говорили в пятницу, помните, о новом снотворном?

— У меня каждый граммчик, каждая капелька подотчетны, бесконечные ревизии…

— Дорогой миллионер, шутка. Шучу, понятно?

— Дамские шуточки слишком ядовиты… Кстати, отравление — типично дамское деяние, в веках проверенное.

— Мужчины, положим, не отставали, — пробормотал Вадим задумчиво. — Но вообще-то да… еще в средневековье отравительницы воспринимались как сеющие повсюду смерть колдуньи.

Катя вздрогнула.

— О чем мы говорим?

Вадим опомнился.

— Действительно… меня потрясло повторение, как ты сказала.

— Меня тоже. — Она говорила монотонно, и все замерли перед загадкой, задевающей душу. — Вечер пятницы, цианистый калий, настольная лампа, садовое кресло, и тот, и другой мертвец улыбались.