Инна Булгакова - Последняя свобода

Кто спросил: «Разве убийца непременно ненормальный?» Почему я не могу вспомнить? Занимался водочкой и не глядел… Но голос! Глухой и как будто незнакомый. Господи, помилуй! Без паники: кто-то закусывал, например, прожевывал с поросенком с хреном слова. Но я-то кому отвечал? Своему стакану — это помню точно. Расспрашивать сейчас собутыльников — бесполезно, ни у кого из них нет той цепкой, въедливой памяти прозаика.

Своим самодовольством, всезнайством и усмешечкой — кого-то задел я, «уел» за тем пасхальным столом. Но из-за такой ерундовой, в сущности, мелкой обиды не точат нож. Или с нами и впрямь на Пасху сидел ненормальный?

Прибыл к себе на «Аэропорт» — сегодня мне повезло. Прогремело пять замков, баба Маша в белом платочке с мелким узором (как на тех — у церковных стен) повела в гостиную, усадила. Меня притягивала кабинетная дверь: прикрыта, камина не видать.

— Марья Петровна, — да, двойные тезки они с Марией, — вы, возможно, слышали, что два года назад я о вашем бывшем хозяине книжку написал.

— Как же, Машенька говорила. Говорила, мол, благодаря вам он Богу душу отдал.

Я поморщился: великий комплимент творческому дару, но какой-то сомнительный.

— Это в каком же смысле «благодаря мне»?

— Отпустил, наконец, Господь, хоть и с мукою.

— И вот предлагают роман издать.

— Хорошее дело. Деньги большие получите?

— Какие дадут… Но хотелось бы кое-что уточнить, пересмотреть, освежить в памяти. Можно в его кабинете немного побыть? Мой герой там умирает…

— Там и умер, батюшка.

— Да, да.

— Только мы туда не ходим. И никому не след ходить.

— Отчего же?

— Это ее воля, ее дедушка и квартира ее. Разрешит она вам — пожалуйста.

Нервы у меня слегка сдали, я быстро подошел и дернул за ручку двери — заперто. А в прошлый раз открыто было: камин зиял, и она загородила мне дорогу. Сейчас старушка сидела неподвижно и смотрела на меня со скорбным каким-то любопытством.

— Вы ж говорили: убираетесь иногда.

— По большим праздникам.

— А чего скрывать-то?

— Мне как сказано, так я и делаю.

— А при жизни Прахова вы в кабинет входили?

— Свободно.

Что-то тут кроется ужасное, я чувствовал. Однако урна в монастырских пределах… Я уселся в кресло.

— Марья Петровна, ведь в день смерти он вас до вечера отпустил?

— Сказал: если надо — вызовет.

— По телефону сказал?

— Нет. Я как раз тут ковровую дорожку пылесосила. А покойнику как раз позвонили. Тут он и сказал: идите, мол, у меня встреча важная. Аж побледнел весь.

— А с кем встреча, не знаете?

— Откуда! Я не любопытствую.

— Во сколько звонили?

— Утром. Нет, не утром, в двенадцатом, должно быть. Я и пошла.

— Марья Петровна, для меня крайне важно знать, кто к нему приходил и напугал до смерти.

— Для книжки важно? — В блеклых глазах сверкнуло нечто остренькое, некое понимание. Странно.

— И для книжки… и для жизни. Вы что-нибудь слышали из того телефонного разговора?

— Не подслушиваю.

— Разумеется. Но невольно… вы ж тут рядом были.

— Рядом. Пылесос выключила, чтоб ему не орать в трубку.

— Ну вот. И близкий ведь человек, наверное были в курсе его дел.

— Не было у него уже никаких дел. Сидит, бывало, за своим столом, дремлет… а может, думает. Да и не звонил никто, не ходил. Одна дама только изредка, с нашего двора. Хорошая женщина, душевная, правда, нервная. Да и то сказать: хромоножка — кто возьмет? Занервничаешь. Только это не она звонила. Он к ней всегда: «Оленька, счастлив!» А тут: «Кто вы? Зачем? Не знаю». Я, конечно, не подслушивала, но покойник говорил о церковном.

— О церковном? О чем?

— Про ад, прости Господи.

— Про ад?

— Про смерть и про ад. Он читал, знает и рад. Что-то такое. И сразу переодеваться стал, где, говорит, моя «бабочка». Знамо дело, обрадовался, ведь все забросили, а тут что-то важное.

— Смерть он встречал.

— Так уж вышло, себя не казните.

— Марья Петровна, а ваш хозяин богатый был?

— Богатый, батюшка. Пенсия сто тридцать, на сберкнижке тыщи.

— А драгоценности? Золото?

— А как же? Он до войны много огребал. Запонки золотые, часы и портсигар. Машенька хранит, не продает.

— После смерти ничего не пропало?

— Это вы про того, кто по телефону, намекаете?.. Ничегошеньки не пропало.

— А когда вы вечером вошли, входная дверь была заперта?

— Заперта-то заперта, но на один замок, автоматический. Я сразу почуяла: беда.

— А что, Прахов всегда на все пять…

— Всегда! Сто раз проверит.

— Может, у него были тайные сокровища?

— Нервы у него были.

— Чем же его могли так напугать?

— Да, лик страшный. Смертью… чем. Безбожникам тяжело умирать, батюшка, страшно. Ох, боялся он, боялся. За всю жизнь, говорит, никого не похоронил.

— У него ж дети были, внуки?

— Сын и внук. И жены их померли. Все без него в землю легли. Ни на кладбище ни ногой, ни в церкву. «Не могу», говорит.

Да, мощное у монаха проклятье! Не то что оперетки запишешь — сам в них запляшешь от тоски. И в комедиях дурака разыграешь. На свою беду, из молодого тщеславия, пленил я в семьдесят седьмом соседа своего повестью.

— Как Машенька у вас поживает?

Опять этот остренький назойливый взгляд. Я поспешно встал.

— Все нормально. Скучаете без нее, Марья Петровна?

— Не обо мне речь, — ответила старуха сурово. — Лишь бы она не скучала.

У меня заливался телефон. Ольга Бергер.

— Увидела вас из окна во дворе. Может быть, зайдете? Я все под впечатлением.

— Серьезно?

— Представьте себе. Так поразил ваш роман.

В лиловом полумраке, в лиловой шали, с бледным узким личиком, казалась она существом эфемерным, не от мира сего. Я вдруг понял брата, вернее, его врожденное чувство — всепоглощающей жалости.

— Жарко, — пожаловалась Ольга, тем не менее кутаясь в шаль.

— Нет, у вас чудесно.

Все окна настежь, контраст светотеней, и тяжелые занавеси надуваются сквозняком, как паруса из давних детских книжек.

— Будет гроза.

— Непохоже. Такое чистое небо.

— Я чувствую загодя, как в атмосфере что-то сгущается. Уже известно, когда выйдет ваш роман?

— Нет пока. — Голова моя была занята запертым кабинетом Прахова, одна тема владела мною — преступление. И я доложил:

— Рукопись пропала два года назад.

— Боже мой!

— Не волнуйтесь, нашлась. Но без трех последних страниц.

— Боже, как необычно! Но неужели вы не помните концовку?

— Помню.

— Так допишите.

— Допишу. Когда найду жену. Она исчезла вместе с рукописью.

— Но рукопись нашлась?

— А жена — нет.

— Леонтий Николаевич…

— Раз вы — Ольга, то я — Леон.

Она улыбнулась благодарно.

— Леон, ваш брат говорил мне, что от вас неожиданно ушла жена и что вы вдвоем ее разыскивали.