Николас Фрилинг - Опасные красавицы. На что способны блондинки

— Не забуду, — пообещала Арлетт абсолютно искренне и была заключена в объятия. — Однако я не должна забывать о данном мне поручении; мне нужно «сладкое мясо».

— «Сладкое мясо», конечно, я бы и сама его принесла, но, — прошептала Трикс, — мне нужно вернуться в кассу, милочка; вон та старая кляча ждет, чтобы меня отчитать; а вы спросите у Вилли.

— «Сладкое мясо»? — переспросил Вилли, как будто никогда о нем не слышал, — телячье «сладкое мясо»? Да ведь вы знаете, дорогая, оно все без остатка уходит во Францию.

— Вилли! — предостерегающе раздалось из кассы.

— Вилли! — сказала Арлетт, потрясенная.

— Да, конечно, schat, ты ведь знаешь, что это я так шучу. Как раз так случилось, что оно у меня есть; пойдемте-ка в морозильник.

— Нет, — сказала Арлетт. Теперь, когда она овдовела, Трикс это пришлось бы не по душе! — Там слишком сквозит, к тому же я вам доверяю.

— Ладно, ладно, — сказал Вилли, в восторге от мысли, что она подозревает его в желании поцеловать ее в морозильнике. — Это что-то новенькое, ха-ха.

— О, чудесно, дорогая, — радостно проговорила Бейтс. — Я действительно люблю такое мясо, а этот мясник всегда выдумывает, что его отправили во Францию. Ты ведь знаешь — он придерживает его для покупателей с черного рынка; чтобы заполучить такое мясо, понадобилась ты. Вкусно — вот уж я полакомлюсь. Иди наверх, погости там, лапушка моя. Уверена, что ты хорошо проведешь время.

Так Арлетт и поступила.

Она приехала в Амстердам без каких-то четких намерений. В поезде, по дороге сюда, она думала — вероятно, так, как это свойственно помешанным, — о множестве людей, которых знала в Амстердаме. Людей, которые будут рады, если она у них остановится, дадут ей прекрасный совет, посочувствуют и помогут, употребят свое влияние… То-то и оно — вот почему она забраковала их всех, одного за другим: все они были «важными господами», высокоинтеллектуальными, с натренированными мозгами и способностью к логическим рассуждениям, а зачастую с разными полезными связями в официальных кругах, черт возьми. Вот поэтому-то они и не подходили. Она не хотела иметь что-то общее с полицией и считала это оправданным. Но многие из этих людей не имели к полиции никакого отношения: так чем же тогда они не подходили? Она не знала; просто они вторглись бы в ее смятенную душу, побудили делать вещи, вероятно, очень разумные, но которые она не хотела делать. Они бы видели ее проблему в ложном свете, хуже того, забрали бы ее у нее и приглаживали. А это ей было совсем ни к чему…

Итак, чем она располагала? Старая матушка Контрапункт. Добрая, безусловно, и по-своему достаточно проницательная. Но не то, что можно назвать таким уж блестящим союзником при разгребании завала, по поводу которого полицейские высказались: «Ну, вообще-то мы не думаем, что в настоящее время еще какие-то действия могли бы принести ощутимую пользу; мы считаем, что время все расставит по своим местам и терпение будет вознаграждено».

А кого она еще знала? Сочувствующих соседей по кварталу, которые любили Пита, — Трикс и Вилли, например.

Она попыталась как-то объяснить это Дэну и Хилари де Ври.

Арлетт с первого взгляда прониклась к ним симпатией и надеялась, что понравилась. Они все поняли и не задавали никаких ненужных вопросов. Эти люди были напрочь лишены суетливости; имели в запасе неограниченное время, не подскакивали беспокойно из-за неопорожненной пепельницы. Еда была хорошо приготовлена, за исключением риса, который подали на стол, когда все испытывали голод, а не после того, как насытились. А пока были напитки, разговор, праздность — чего же еще желать? Они беседовали о кулинарным искусстве, как и все художники, Дэн интересовался кулинарией и придерживался твердых взглядов на этот счет. О запахе глины для ваяния. О том, как Арлетт обустраивала квартиру, когда та принадлежала ей. Хилари тоже никак не могла подыскать подходящее место для швейной машинки, кто-то то и дело о нее спотыкался, прямо беда с ней. Никто не понукал ее, никто не говорил: «Да вам нужно разобраться в самой себе — вас нужно организовать». Дэн сидел и морщил свой чудной коричневый лысый лоб, встряхивал головой, поклевывал орешки, стрелял вверх-вниз светлыми маленькими птичьими глазками из-за стальной оправы. Хилари, неспешная в движениях, довольно массивная молодая женщина со спокойными движениями, с квадратным заурядным лицом, с неряшливой мальчишеской прической и полным отсутствием вкуса в одежде, покуривала и почти ничего не говорила. Она могла бы быть одной из этих безмятежных особ, чье основное предназначение, как кажется, обеспечивать стержнем других людей, у которых его нет, если бы не очевидный ум, который озарял все вокруг, и безупречная вежливость, с которой она всегда прислушивалась к доводам других людей, прежде чем открыть свой собственный рот. Арлетт обнаружила, что она потихоньку раскрепощается, освобождается от пут, обретает способность сказать что-то о характере своего мужа, образе его мыслей, о его подходе к проблемам.

— Он считал, что ни о чем не нужно сожалеть, — сказала она, — но я спрашиваю себя, не очень ли ему было грустно. Я имею в виду тот момент, когда он умирал. Пит, бывало, говорил, что потратил впустую невероятное количество времени и энергии на вещи, которые он никогда толком не понимал, а ближе к концу довольно часто замечал, что начинает что-то понимать, но совсем в этом не уверен.

Дэн кивнул:

— У всех художников так, если они что-нибудь собой представляют. Сидят себе, размышляя над формой, и надеются, что в следующий раз у них наконец получится как надо. Спросишь что, а они и не знают. Нечто неведомое. Не своим он делом занимался, ваш благоверный.

— Я, пожалуй, не соглашусь, — сказала Хилари. — Почему это вошло в правило, говорить, что служба в полиции — занятие для тех людей, от которых никогда не будет проку ни в чем другом? Кто это там сказал, что правителем в идеальном государстве будет художник?

— А не слишком ли много в хорошем художнике скромности? — сказала Арлетт.

— Разве Ренуар не умер, бормоча что-то насчет того, что он потихоньку начинает набивать руку?

— Самоудовлетворенность — враг искусства, — сказал Дэн. — Первейшая истина, которую скорее всего забывают. Арлетт совершенно права: полицейское расследование — произведение искусства. Попытка придать форму нематериальному. Вполне вероятно, что старик погиб, занимаясь этим. Почему все-таки он был застрелен? Подошел слишком близко к пониманию чего-то очень важного, как мы можем предположить. Все верно. Официальные полицейские структуры, включающие свои компьютеры, которые стрекочут что есть мочи, крайне изумлены, когда в конце концов не получается никакого произведения искусства, лишь огромное количество бесполезного хлама. Вы хотите выяснить, что произошло, Арлетт, но вам на самом деле совершенно не интересно, кто это сделал.