Николас Фрилинг - Опасные красавицы. На что способны блондинки

Слезы набежали у нее на глаза, когда Арлетт услышала точную интонацию своего мужа. С ней он говорил на голландском с акцентом, порой безотчетно — смех, да и только — копируя ее, но когда имел дело с настоящим голландцем, вроде него самого, у него тоже начинали проскальзывать каркающие звуки, как будто пародируя самого себя.

По соседству с ней сидели две американские девушки, серьезные, спокойные, довольно чистые на вид, хотя волосы их были запыленными, а джинсы — темными и маслянистыми, как та грязь, которую землечерпалка выковыривала со дна гавани. До нее долетали обрывки разговора.

— Она — чудесный человек, ужасно молчаливая, но по-настоящему зрелая, ты понимаешь, что я имею в виду; да, из Толедо.

Арлетт знала, что Ван дер Вальк сейчас бы загоготал, и глаза ее просветлели.

Я вижу ее там, в начале ее абсурдной и жутковатой миссии. У нее типично женская память на подробности, наивная, искренняя убежденность, что она должна обо всем составить правильное представление. Спроси я ее, что пили эти две девушки, и она бы наверняка знала, и пришла бы в восторг от того, что я спросил.

Я не видел Амстердам четыре или пять лет, и, возможно, пройдет еще столько же, прежде чем я его снова увижу. Пожалуй, оно и к лучшему. Я не хочу, чтобы мое воображение вставало на пути у ощущений Арлетт. Пит, чья мысль работала подобно моей, видел вещи совсем иначе, чем она.

Как-то мы сидели вместе на той же самой террасе.

— Посмотри на вон то чертово здание, — показывая на Центральный вокзал, говорил Пит. — Сооружение, которое я люблю, выстроенное с любовным вниманием к каждой бесполезной детали, архитектором двадцатого столетия, чье имя я запамятовал (голландский аналог сэра Джайлза Гилберта Скотта). — Ну разве не прелесть?

«Прелесть» — это не то слово, которые выбрал бы я, но оно странным образом здесь подходит.

— Век Железной Дороги, — продолжал Ван дер Вальк. — Получился замечательный музей — старые деревянные экипажи, пыхтящие паровозы с длинными трубами, фигуры а-ля мадам Тюссо начальников станций с бородами, полицейских в шлемах, с громадными усами-шумовками, женщин с турнюрами и ридикюлями… Да-да, и дети в матросских костюмчиках.

У Арлетт мысль работала по-другому.

«Я изменилась, — подумала Арлетт, — и не изменилась. Я — та же самая домохозяйка, хорошо знающая эти улицы, этих людей. Ничто здесь не вызывает у меня щемящего чувства. Я, как туристка, созерцаю все это с холодностью и объективностью опытности; я не собираюсь совершать что-нибудь глупое или опрометчивое. Это город, который я знаю, и вполне сумею справиться со своей проблемой. Я не одинока и не беспомощна; у меня здесь много друзей, и гораздо больше тех, кто были друзьями Пита и кто поможет мне ради него. Но я больше не бездумная и простодушная маленькая женушка маленького человека на маленькой должности, стоящая на углу со своей хозяйственной сумкой, спрашивая себя, обычной капусты купить или цветной. Я — эмансипированная женщина, и это меняет дело».

Зазывала обходил по кругу скопление столиков, прикидывая, кто мог бы на него клюнуть. Какой-нибудь год назад он бы раздавал пригласительные карты ресторана или отеля, билеты на экспресс-туры по достопримечательностям, с речными трамваями, Анной Франк и Рембрандтом в придачу всего за десять гульденов. Теперь он двинулся на двух американских девушек, и она слышала его гибридно германо-американский говор, международный язык европейских зазывал, рекламирующих живые секс-шоу. Две девушки на мгновение подняли глаза с вежливым безразличием и вернулись к своему серьезному, вдумчивому, напряженному разговору, не обращая на зазывалу больше никакого внимания. Он оборвал свою скороговорку, стал пятиться по кругу, подобно боксеру, и смерил Арлетт внимательным взглядом: француженки, как правило очарованные распутством и кутежами англичан и скандинавов, вероятные покупательницы, при условии, что они для начала отдадут должное отменной оргии у «Маркс энд Спенсерс». Арлетт встретила его таким холодным и понимающим взглядом, что тот попятился к канатам и бочком ретировался: дуреха побывала на секс-шоу и осталась без гроша в кармане.

«Амстердам тоже изменился и не изменился», — подумала Арлетт.

Беспутство — клише, к которому неизменно прибегали здесь туристы! Амстердамцы идиотски гордились своим районом красных фонарей и с незапамятных времен каждому охочему туристу в первый же вечер предлагали сходить посмотреть на «дамочек в витринах». Теперь они с таким наслаждением взяли на себя новую роль эксгибиционистской витрины, что трудно удержаться от смеха; первая реакция приезжего, как правило, раскаты хохота. Голландцы считают, что секс каким-то образом делает их менее провинциальными, непонятно почему? Ведь трудно найти что-то более провинциальное по своему духу, нежели истовое стремление быть современными и прогрессивными. «Париж больше не существует, и Лондон спит, — скажут они вам с хвастливым пафосом, — а вот Голландия — это о-го-го».

Арлетт была женщиной скромной. Она видела себя как представительницу чванливых, ограниченных, косных французских провинциальных буржуа. Пит же, родившийся и выросший в Амстердаме, осознавал себя как крестьянина. Эта скромность придавала им обоим необычайную широту, твердость и уравновешенность. Я помню, как Пит однажды говорил мне, что, по его мнению, его карьера, если не вся жизнь — жалкая неудача.

— Но опять же, — задумчиво отхлебывая бренди, упившийся в дугу и довольный этим, говорил он, — что еще я мог бы сделать?

Арлетт, медленно бредя под ленивым, грязным амстердамским предзакатным солнцем, тоже думала: «А что еще я могла сделать?»

Она приехала, чтобы изгнать призрак. Не то чтобы она, практичная женщина, верила в призраки, но Арлетт прожила достаточно долго, чтобы знать, что они существуют.

Пит верил в призраки. «Мне приходилось испытывать дурные влияния за дверью ванной комнаты», — говаривал он. Он пришел в восторг, когда я дал ему почитать тонко сработанный старый триллер мистера А. Э. У. Мейсона, под названием «Узник в опале», он тут же понял, в чем соль, и, когда принес его мне обратно, сказал, что тоже, при помощи самых что ни на есть убогих, материалистических, буржуазных изысканий, всегда предпринимал усилия «пронзить опаловую корку». Бедный старина Пит.

Как-то мы обедали вместе в японском ресторане. Выпили три перно, больших, те, которые Пит, с его чудовищным голландским представлением об острословии, которое он принимал за esprit [70] Остроумие, живость ума (фр.). , описал как «des grands Pers» [71] Большое перно (фр.). . И наблюдали, как повар режет сырую рыбу на тонкие прозрачные ломтики.