Александр Самоваров - Террористка

— Ваше мнение окончательно? — обратился интеллигентный непосредственно к Оле.

Оля посмотрела на него ласково и с сожалением (что ее не заботило, так это прибыль компании) и сказала: «Сорок процентов».

— Послушайте, — уже осипшим голосом сказал Трубецкой, — мы вносим в дело значительно меньше денег, но реализация проекта зависит от нас, от наших мозгов…

— Хватит, — поднял руку вверх с величественностью древнего римлянина интеллигентный сибиряк, — мы согласны.

Настя принесла коньяк, тонко порезанный лимон, бутерброды с икрой.

— А пиво у вас есть? — спросил уныло Степан Викторович.

— Конечно, — фыркнула Настя.

Степан Викторович запивал коньяк пивом.

Интеллигентный сибиряк на прощание осторожно пожал Оле руку и с чувством произнес:

— А вы красивая женщина… и умная.

Настя, убирая посуду, фыркала:

— Надо же, коньяк пивом запивает!

«Тоже мне, аристократка нашлась», — подумала Оля, но промолчала. С Настей у нее тоже установились ровные отношения. Ей не хотелось никого увольнять, ни с кем ссориться. Она честно выполняла задачу, поставленную перед ней Тимофеевым. Если бы он предложил ей заниматься сыском или следить за кем-либо, она так же честно выполняла бы и эти поручения. Ни ей принадлежала «Аттика», ни ей принадлежал автомобиль, на котором ее возили. Она была совершенно равнодушна к деньгам. И истратила относительно большую сумму только раз, когда сшила себе сразу несколько новых платьев у Серебряковой и купила итальянскую обувь. Должность обязывала ее хорошо одеваться, к тому же она оставалась женщиной, и ей было приятно носить отлично сшитые платья.

Серебрякова, умный человек, сразу заметила перемены в Олином поведении.

— Девочка моя, — сказала она, — меня абсолютно не интересует, куда делся Дубцов и как вы стали президентом «Аттики», но меня очень волнуют морщинки у ваших глаз. Вы много думаете о плохом и плачете.

— Я уже давно не плачу, — сказала Оля.

— Это ужасно, если женщина перестает плакать, — сказала Серебрякова и с грустью посмотрела на Олю.

— Как тут у вас Клаве работается? — перевела Оля разговор на другую тему.

— Неплохо, — улыбнулась Серебрякова. — Она уживчивая.

— Это мой эталон женщины, — вздохнула Оля.

— Еще бы, — сузила глаза Серебрякова, — чувственная и глупая самка. Она всегда будет счастлива… и права в своем счастье.

Оля мысленно с ней согласилась. Клава, конечно же, не бросила Вадика и, конечно же, продолжала жить у Дориана Ивановича. Оле было не до нее.

Дориан Иванович, узнав о той карьере, которую так внезапно сделала Оля, не обрадовался этому. Несмотря на то спокойствие, которое Оля внешне демонстрировала, он, как натура чуткая, видел, что дочь его несчастна. Однажды он опять предложил Оле написать ее портрет. Оля не соглашалась, но Дориан Иванович был настойчив. Он очень убедительно говорил, что, будучи неплохим портретистом, никогда не простит себе, если не нарисует собственную дочь. Как всякий неплохой художник, Дориан Иванович гораздо больше выразил на бумаге, чем мог сказать. Но когда на портрете перед ним предстала женщина с фанатичным взглядом, волевым подбородком и чувственным, порочным ртом, он искренне решил, что портрет не удался.

Зато Оля, взглянув на законченный портрет, поняла, какая она на самом деле, и ничуть не расстроилась.

— Ты здесь прямо как монашенка, — прокомментировала Клава.

Интуиция у нее была отличная. Оля теперь часто задумывалась о том, что заставляло женщин уходить в монастырь или, напротив, бросаться во всякие авантюры. Ей одновременно нравились и монашенки и революционерки. А какая между ними связь?

Как-то заглянул к Дориану Ивановичу Митя Гончаров. Увидев Олю, он сказал протяжно:

— О-о-о, милая, да вас опять надо лечить.

Сказано это было будто в шутку, но угольные монгольские глаза Гончарова выразили подлинное беспокойство.

— Лечить меня не нужно, — возразила Оля, — я и такая проживу до ста лет.

— Какая такая? — пристал Гончаров.

— Какая есть.

Гончаров промолчал. Они стали обсуждать с Дорианом Ивановичем женитьбу одного весьма пожилого знакомого на двадцатидвухлетней особе.

— Совсем с ума сошел, — искренне сказал Дориан Иванович.

— А по-моему, наоборот, он еще в уме, — возразил Гончаров, — решил мужик напоследок урвать у жизни сладкий кусок.

— Ох, урвет, — иронично покачал головой Дориан Иванович.

Оле стало смешно, и она ушла в свою комнату. Но не такой был человек Гончаров, чтобы оставить ее в покое. Минут через двадцать он постучал в дверь и тут же ее открыл.

— А если бы я была не одета, — спокойно сказала Оля.

— Я был бы очень рад, — в тон ей ответил Гончаров, — что вы читаете? Ба! Господина Ницше! А где у вас Достоевский с Шопенгауэром? Под кроватью?

Он заглянул под кровать.

— Нету, — дурашливо развел он руками, — а странно, должны быть. Такие оптимистичные авторы. Как вы без них обходитесь?

— Достоевского я действительно люблю, — сказала Оля, — он был очень смелым человеком.

— А главное, как и Ницше, совершенно нормальным, — съязвил Гончаров. — Я еще помню, вы все поэта читали… забыл его фамилию… Ну тот, что повесился…

— Шут вы гороховый, Гончаров, — ровным, без выражения голосом сказала Оля.

— Еще есть такой писатель Чехов Антон Павлович, — продолжал Гончаров, — великий гуманист. Я тут давеча прочел два тома из его собрания сочинений, и захотелось мне завыть на луну, как последней собаке. Оригинальный был писатель. Люди смотрели его «Вишневый сад» и плакали, а он удивлялся. С его точки зрения, он написал очень смешную вещь.

— Что же вы мне посоветуете читать? — спросила Оля.

Ее в самом деле интересовало, что посоветует Гончаров.

— А ничего читать не надо, кроме детективов. И каждый день на ночь смотреть боевики и порнуху. Отлично действует на психику. Это вам не Чехов.

Оля улыбнулась, потом тихо засмеялась. Она представила себе, какое лицо было бы у Гончарова, если бы он узнал, что Оля участвовала в уничтожении наемных убийц. Впрочем, Гончарова удивить чем-либо было трудно.

Он подвинул стул к кровати и сел у Оли в изголовье. И стал ей опять признаваться в любви. Оля очень удивилась. Этого она не ожидала.

— Митя, — прервала она его, — вы принимаете меня за… — Оля попыталась найти нужные слова.

— Вам неприятно меня слушать?

— Вы так старомодно вежливы. По-моему, сейчас мужчины или вообще в любви не признаются, или делают это весьма своеобразно. Без слов. Но я очень плохая, Митя. Меня нельзя любить.

— Но вам же приятно меня слушать?

На этот раз Гончаров ошибся. Оля совершенно безразлично отнеслась к его речам. Куда делись те огненные токи, что пробегали по телу Оли в прошлый раз, когда Гончаров стоял перед ней на коленях?