Томас Рюдаль - Отшельник

– Предпочитаю получить номер телефона сейчас же. – Эрхард не хотел уступать, но у Андре Аритца было больше опыта в такого рода делах.

– Давайте встретимся утром в пятницу, тогда я вам помогу, – предложил он и продиктовал Эрхарду адрес.

– Буду в десять, – сказал Эрхард перед тем, как отключиться. Разговор его совершенно вымотал.

Когда он вернулся в садик, Моника рассказывала ему о растениях так, как будто он просил ее прочитать лекцию и ей не терпится его просветить. Некоторым из них почти не нужна вода, говорила она. Довольно сложно быть садовницей и выращивать растения, за которыми можно почти не ухаживать. Моника все же старалась заботиться о них. Идя за ней, он заметил под плотным платьем движение ее упругих ягодиц. Она остановилась у стола, уставленного горшками самых разных расцветок. В них произрастали всевозможные растения: колючие, ползучие, круглые, высокие. Одни с шипами, другие с мягкими стеблями и длинными лепестками; были даже волосатые. Он провел рукой по растению, похожему на светло-зеленый камешек. Моника произнесла его латинское название, которое Эрхард тут же забыл.

– Ваши услуги нам больше не понадобятся, – вдруг сказала она, обращаясь не к растению, а к Эрхарду.

– Если это как-то связано с моей…

– С вами это никак не связано. Монахини предложили мне самой навещать его по субботам раз в две недели. Он очень вырос, и самое важное для него – принимать участие в жизни «Дома святой Марисы». Они считают, что это его успокоит.

– Ему нужно видеться с матерью. Вам необходимо проводить время вместе.

– Мы и будем проводить время вместе. Я буду навещать его по субботам, после обеда.

– Я могу возить вас к нему. Мне по субботам все равно нечего делать.

– Мне проще ездить на автобусе. Я уже привыкла.

Эрхард понимал, что настаивать не нужно. Не нужно на нее давить.

– Тогда позвольте возить вас домой. По субботам после сиесты автобусы в Туинехе не ходят.

Моника сделала вид, что не слышит. Это было больнее, чем категорический отказ.

– Раз в две недели по субботам они играют в бинго; я смогу к ним присоединиться. Говорят, ему везет, он всякий раз выигрывает. Они понятия не имеют, как у него получается, но, какую бы карточку ему ни раздали и независимо от того, одна у него карточка или три, он выигрывает. – Она обрывала с сухого пенька длинные листья, похожие на антенны. – Лиана считает, что так для него будет лучше. Ей кажется, что для него чем стабильнее, тем лучше. Последние несколько месяцев он мочится в постель. Опять. Ему сейчас важно утешение. Он должен больше находиться рядом с сестрами, а не с другими детьми, как раньше. Он все больше и больше замыкается в собственном мире. Кроме того времени, когда играет в бинго.

– У меня другое впечатление.

– Вы же видите, как он ведет себя здесь, дома. Только сидит и смотрит телевизор. Это меня раздражает. Он смотрит на черепашку больше, чем на меня.

– По-моему, он совсем не замкнутый. Он производит впечатление живого и открытого…

– Вы ему нравитесь; он любит кататься на машине.

– А сестры ему надоели. Они только и говорят о воле Божией. И читают утренние молитвы.

– Откуда вы знаете?

– Он сам мне сказал.

– Я не в настроении шутить.

– Это его слова, не мои.

Моника бросила на него испепеляющий взгляд:

– Вы знаете, что вы странный человек? Не знаю, то ли вы самый тупой на свете, то ли самый милый, то ли самый умный, – а может, вы просто утратили связь с реальным миром. Вы – источник света и гаситель света. Вы – и то и другое. И таксист, и директор. Но кто же вы на самом деле? Кто вы и чего хотите от моего сына? Вы знаете, что оказываете на него разрушительное воздействие? Он понятия не имеет, как к вам относиться. А ведь ему нужно знать, чего вы хотите, можно ли на вас рассчитывать, искренни вы с ним или помогаете только для собственного успокоения. Вы легко нравитесь, но вас невозможно полюбить.

От изумления Эрхард лишился дара речи. Почти двадцать лет никто так с ним не говорил! Долгие годы никто не думал о нем, не уделял ему такого внимания. Ему казалось, что одновременно его раскусили и неправильно поняли. Выслушав речь Моники, он понял, что наделал много ошибок, мелких и грубых. В то же время он вдруг осознал, что в нем осталось место для величия, великодушия и свободы.

Что-то заставило его сделать шаг к ней и прижаться к ее груди. Он с трудом вспоминал, что нужно делать дальше, но не волновался из-за того, как бы все сделать правильно, и, охваченный изумившим его самого порывом, поцеловал ее. Он был уверен, что так и нужно было поступить. Если между ними когда-нибудь что-то и будет, все должно случиться не так. Склонившись к ее малопримечательному лицу и прижавшись к ней губами, он вдохнул ее аромат – от нее пахло не духами, а землей, растениями, потом… и страхом. Его удивило, что она не отстранилась, – он ожидал пощечины. Он прижался еще крепче, и она выгнулась, прислонившись к столу с растениями, и молча смотрела на него, не сопротивляясь. Вот сейчас он перешел границу. Как бы она ни отреагировала, их отношения уже не будут прежними. Если она сейчас влепит ему пощечину или отвергнет его, он смутится. Если она уступит, ответит на его поцелуй, он смутится не сейчас, а потом. Будущего нет, нет никакого плана, все утратило смысл, кроме того, что он целует ее в губы. Он не может вспомнить, когда в последний раз так искренне раскрывался, вкладывал столько чувства в простое действие. С тех пор как он в последний раз захлопнул за собой дверь дома в Дании, он так остро не сознавал, чего хочет от жизни. И, совсем как тогда, в нем смешались торжество победы и тревога; два чувства все время менялись местами, переливались, проникая друг в друга, как солнечный свет в бокал с вином – а потом бокал переворачивается, и вино растекается по светлому деревянному столу. Ему было все равно. И самое прекрасное, что ей тоже было все равно. Она молча уступала. Он не верил своему счастью. Неужели все зашло настолько далеко? На миг у него закружилась голова, как у ребенка. Дядюшка Макдак купается в горе золотых монет. У него кружилась голова от невероятного везения. Правда, голова быстро встала на место после того, как внутренний цензор внушил: все нормально, просто настало время собрать награды в жизненной лотерее. А потом – полная тишина, изумление, почти благодарность. Губы у нее полные, солоноватые; она раздвинула их, и они кажутся ему мягче и теплее козьего молока. Случайно задев коленом его пах, она дернулась; горшки с растениями полетели на бетонную дорожку. Эрхард готов был отступить. Но ее рука скользнула по его волосам, разворачивая его к себе лицом, чтобы он находился совсем близко, и он оказался в безвоздушном пространстве, где ощущал лишь ее губы и слышал где-то вдали голос кукольной черепашки по телевизору. Он плыл по течению. Внезапно у него появилось столько желаний, что при одной мысли о том, что ему хочется сделать, у него перехватило дыхание. Он все время напоминал себе, что надо целовать ее нежно, хотя ему хотелось съесть ее целиком, кусать ее губы, как нежного цыпленка, просунуть язык за ее неровные зубы. Она стонала так, словно он долго лизал ее внизу, хотя он пока только запустил руки под ее плотное, целомудренное платье. Они оба, наверное, думали об одном и том же – мальчик-мужчина не сойдет с места, пока они не выключат телевизор; пока телевизор работает, они вольны заниматься чем хотят. У Эрхарда ныла спина, отвыкшая от таких поз. Облокотившись о стол, он склонился над ней, желая получить ее всю. От нее пахло дымом – может быть, она втихомолку покуривает, может, торопливо выкурила сигаретку у белой ограды, пока он разговаривал по телефону. Или это креветка из салата, копченая или жаренная с соусом барбекю. Кожа на щеках тонкая, как бумага; он боялся, что она лопнет. Она раскрывалась под ним все шире. Он ощущал в ней знакомый ему голод. От страсти он как будто онемел. Он смотрел ей в лицо, видел треугольник с вершинами в глазах и губах. Он старался снова впитать ее аромат, но его больше нет – он ушел безвозвратно. Таково свойство его обоняния; оно то включается, то выключается, и иногда улавливает чей-то аромат один раз и больше никогда.