Сергей Семенов - Собачий переулок [Детективные романы и повесть]

— Убить, — глухо, зловеще произнес Зудин.

— Да, убить! — подтверждает Ткачеев. — И мы убиваем тебя, чтобы спасти наше дело и зная, что все это сам ты должен понять… — И Ткачеев крепко стискивает его руку и встает. — Да, конечно, все это ужасно тяжело, если во всем этом разобраться как следует. Вот Щеглов предлагал даже поступить так, чтобы тебя не убивать, а только сделать для всех искренний вид, что убили: куда-нибудь скрыть, ну, послать за границу, что ли, навсегда, на подпольную работу, под чужою фамилией. Но уж очень, брат, трудно, немыслимо трудно что-либо сделать, чтобы это осталось для всех неизвестным, незамеченным… Уж очень мы все наверху, на глазах. А кроме того, мы ведь партия, и партия колоссально большая. И кого только у нас нет? Не будем говорить о подозрительных субъектах — в кубанках, в галифе и венгерках, которые жадно бегают глазами по сторонам и за которыми нужен глаз да и глаз. А сколько таких, которые честно и искренно рука об руку с нами рвутся вперед, но стоит только возникнуть малейшей задержке, замешательству в наших рядах — вот как сейчас, — и сразу же мертвенная бледность ползет, как мокрица по лицам, их языки заплетаются, а глаза, как крючки, цепко хватаются за первую соломинку, которая, сам знаешь, тонет. Скажешь, мало таких?.. И вот если сейчас мы объявили бы всем им, в массе честнейшим и преданным людям: знаете, Зудин натворил уйму гадостей, сам того не сознавая, — как бы ты думал, поняли бы они что-нибудь? Поверили бы?! Не потом, когда в дикой и долгой борьбе за переустройство всего мира они перестроили бы свои мозги. Нет, а сейчас вот, когда все оно есть так, как есть?! Никто не поверит. Ты понимаешь ли — никто не поверит: только вспомни о Шустром!.. И ты знаешь, что подумают?!.. — Ткачеев сердито размахнулся рукою. — Черт знает что подумают!.. И ты думаешь, этих опасностей в виде шоколада, шелков, балерин, золота, вин, музыки, картинок, конфеток и всяких других пустяков и бирюлек, в которых, по существу, абсолютно ничего нет презренного и гадкого, но которые сейчас просто и непривычны и недоступны для массы, потому что на всю массу этого добра не хватит, так как все это только остатки мишурной шелухи от небольшой горсточки прежних властителей мира! Ну скажи, разве этих проклятых опасностей не валяется чересчур что-то много под нашими ногами?! Именно под ногами всех нас, идущих впереди, то есть партии. Или ты думаешь, соблазн не велик? Или мы будем хвалиться, что среди нас очень много таких, у которых есть монашеская закалка подполья? Да и то надолго ли хватит ее?!.. — И он опять сердито потряс бородой. — Ну и что же скажут тогда остальные, когда узнают, что старый, испытанный и уж, казалось бы, честнейший Зудин, который так «подло всех обманул» — и это, брат, верно, что «обманул», и именно «подло всех обманул», — и который брал взятки и шоколадом, и шелком, и золотом — в этом, последнем, ты их тоже не разуверишь, потому что вековая нужда их заставила быть подозрительными на этот счет, — и вдруг, этот самый злодей Зудин на словах-то расстрелян, а на деле… спрятан… вождями!.. Ай да вожди!.. Ты понимаешь, Зудин, что это было бы благодатным, теплым, весенним дождем на робкие всходы наглых хищений, лицемерного карьеризма и прочего бурьяна, который как еж жадно топорщился кверху, к шумному росту, на гибель нашему делу.

«Если Зудину это было можно, это сошло — то нам и подавно».

И мы обязаны примерно тебя наказать, дав урок остальным. О, конечно, в другое время мы смогли бы все это не спеша разъяснить, а тебя перекинуть в другую работу. Но сейчас, сам видишь, времени нет. Времени нет. Надо мгновенно вернуть подорванное тобою доверье. И двинуть всю массу в бой, в смертельный бой. Вот почему теперь мы отвечаем на это громоносным кровавым ударом. Мы кричим им всем, и себе прежде всего: «Беспощадный террор! Кровавый ужас! Всем, кто сейчас забудется, всем, кто устанет, кто имел наивную дерзость встать для революции впереди миллионных масс всего мира, не рассчитав своих сил!»

И ты посмотри, как мы поэтому твердо и исторически неуклонно, точно стальной острейший резец, движемся все вперед и вперед несокрушимейшим клином. Пусть мельчайшие крошки нашего стального острия незаметно отскакивают, ломаясь от внешних ударов, — борьба требует жертв. Пусть порой и внутри что-то жалобно хрупает — но сейчас же следующий заступает опустелое место, и острый стилет неотвратимо и быстро ползет. И ты подумай только: на гребне какой гигантской, всемирной волны мы построили из самих себя этот дерзкий клинок и как верно мы режем уж, казалось бы, такой затвердевший десятками тысяч годов, гнойный мозоль на теле всего человечества — эксплуатацию одним человеком другого. И знаешь, мы быстро добьемся своей цели, если только останемся искренни, честны и крепко спаяны со своим классом, а также беспощадны и к другим и к себе. Вот какова, Зудин, вся наша и твоя доля! Ну а теперь о разных мелочах. Мы постановили не медлить и приговор привести в исполнение сегодня же днем. Не так ли? — И Ткачеев опять пожал его руку. — Вальц и Павлов уже, наверное, расстреляны сегодня утром.

Он помолчал.

— Кроме того, эти дни просилась на свидание к тебе твоя жена с детьми. Мы отказывали до сегодня. Ну а сегодня — как хочешь. Они должны сейчас прийти вниз, к коменданту, и теперь ты решай, как ты: их примешь или опять лучше отказать?

Зудин мучительно сжался, скрививши свой рот и втянув через зубы воздух.

— Пускай придут, — протянул он устало.

— Ну, до свидания!

— До свидания.

— Не сердись, брат. Будь молодцом!

Но Зудин не мог дольше стоять и, опустившись бессильно, лег навзничь, глядя в потолок.

Давно когда-то в незапамятном детстве, так же как сейчас вот, лежал он часто, запрокинувшись кверху и глядя не в потолок, нет, а в такое вдруг страшно близкое, голубое, бездонное небо. И ручонки держались за землю, чтобы не упасть. Неслись на просторе тонкие длинные нити серебряных паутинок, извиваясь от легкого ветра, а рядом, в овраге, часто поросшем сухим и колючим репьем, летали и пинькали стаи пестрых щеглов. И было и мирно, и весело, и в то же время о чем-то так грустно-прегрустно, тоскливо. Пахло чахлой травою, пригретой прощальным солнышком, и помойкой, сверкавшей невдалеке огоньками битых пузырьков и больших золотисто-зеленых таинственных мух. И совсем не хотелось думать, что там вот, совсем недалеко отсюда, за грязным двором, в заплесневелом низком подвале ожидает его с нетерпением, пославши за синькою в лавочку, чахлая мать, с висящими тряпками бесцветных грудей и с простиранными до крови белыми морщинами выпитых пальцев. Вот точно так же томительно грустно сделалось Зудину и сейчас, а почему именно так сделалось — он не знал ничего, ни теперь, ни раньше.