Хосе Карлос Сомоса - Клара и тень

Однако это решение озадачило ее. Перерывы – обычное дело во время любого сеанса ГД-живописи, но нужно очень осторожно определять точный момент для перерыва, потому что все живописное сооружение могло рухнуть в мгновение ока. И этот момент казался Кларе не самым подходящим. Накануне тот самый молодой человек, с которым она гуляла, прибегнул к угрозам, чтобы она подчинилась сексуальным капризам его коллеги. Мазок был очень интенсивным, но и очень хрупким, тонким контуром, который можно было испортить, не дав как следует высохнуть. Хотелось верить, что Герардо знает, что делает. Кроме того, может быть, этот перерыв – тоже игра.

Помолчав, Герардо посмотрел на нее. Оба улыбнулись.

– Ты очень хорошее полотно, дружочек. Я знаю, что говорю. Первоклассный материал, черт побери.

– Спасибо, но, по-моему, я такая, как все, – соврала Клара.

– Нет-нет: ты – классное полотно. И Юстус тоже так думает.

– Вы тоже ничего.

Ощущение неудобства нарастало. Она бы предпочла немедленно вернуться в дом и снова погрузиться в напряженную гипердраматическую обстановку. Эта заурядная болтовня с одним из технических работников ее пугала. Невозможно поверить, что Герардо хочет вести с ней глупый разговор типа: «Что нравится тебе и что нравится мне?» Такие разговоры она выносила только от Хорхе, но Хорхе – это обыденность, а не искусство.

«Успокойся, – сказала она себе, – пусть руководит он. Он – художник Фонда, профессионал. Он не допустит никаких глупостей с полотном».

– Юстус лучше, чем я, – продолжал Герардо. – Серьезно, дружочек, он – потрясающий художник. Я уже два года помощником. Раньше работал учеником мастера домашней утвари. Юстуса тогда только повысили до старшего. Мы подружились, и он порекомендовал меня на эту должность. Мне очень повезло, кого попало сюда не берут. К тому же, знаешь, мне не нравилось писать украшения. Картины – это мое.

– А.

– Но на самом деле больше всего мне хотелось бы стать независимым профессиональным художником. Чтобы у меня была своя мастерская и я мог нанимать свои полотна. Такие полотна, как ты: хорошие и дорогие. – Она рассмеялась. – У меня масса идей, особенно для наружных картин. Я бы хотел продавать наружные картины коллекционерам из жарких стран.

– Ну так займись этим. Это хороший рынок.

– На такую мастерскую нужны деньги, дружочек. Но когда-нибудь я так и сделаю, ты не думай. Пока мне достаточно этого. Я зарабатываю нормальные деньги. Не каждому дано стать техническим помощником в Фонде ван Тисха.

Клару перестал раздражать самодовольный тон Герардо. Она воспринимала его как часть его жуткой вульгарности. Но этот диалог раздражал ее все больше и больше. Она очень хотела вернуться в дом и продолжить этюды. Даже окружающий красивый пейзаж и свежий воздух не могли поднять ей настроение.

– А ты? – спросил он.

Он с улыбкой смотрел на нее.

– Я?

– Да. Чего хочется тебе? Больше всего в жизни?

Она ответила, не задумавшись ни на секунду:

– Чтобы какой-то художник написал мной великую картину. Шедевр.

Герардо усмехнулся.

– Ты уже очень симпатичная картина. Тебе не нужно, чтобы тебя писали.

– Спасибо, но я говорила не о симпатичных картинах, а о шедеврах. Великих картинах. Картинах гениальных.

– Тебе бы хотелось стать гениальной картиной, даже если б она была уродливой?

– Ага.

– Я думал, тебе нравится быть красивой.

– Я не модель для показа мод, я полотно, – ответила она чуть резче, чем хотела.

– Точно, никто ничего и не говорит, – сказал Герардо. Последовала пауза. Потом он снова обернулся к ней: – Прости за вопрос, но можно узнать почему? Ну, почему тебе так хочется, чтобы кто-то создал тобой великую картину?

– Не знаю, – искренне ответила она. Она остановилась посмотреть на окаймлявшие дорожку цветы. И тут ей в голову пришло сравнение. – Наверное, гусеница тоже не знает, почему ее тянет превратиться в бабочку.

Герардо задумался.

– То, что ты сказала, красиво звучит, но это не совсем верно. Потому что самой природой гусенице предназначено стать бабочкой. Но люди по своей природе не являются произведениями искусства. Мы должны притворяться.

– Правда, – согласилась она.

– Тебе никогда не хотелось оставить эту профессию? Начать быть самой собой?

– Я уже такая, как я есть.

Герардо обернулся к деревьям.

– Иди сюда. Я хочу тебе что-то показать.

«Все это подстроено, – подумала Клара, – это уловка, чтобы затемнить мне цвет. Наверное, здесь где-нибудь прячется Уль, и сейчас…»

Они сошли с обочины и углубились в лес. На небольшом спуске он протянул ей руку. Они дошли до многоугольной поляны, окаймленной деревьями с блестящими листьями и каштановыми, словно лакированными стволами. Пахло чем-то особенным, чем-то необычным. Кларе этот аромат напомнил запах новой куклы. Слышался странный звук: искусственный звон, будто шелестела на сквозняке барочная люстра. Несколько секунд Клара оглядывалась, пытаясь определить источник этого загадочного перезвона. Потом она подошла к одному из деревьев, поняла – и застыла, очарованная.

– Это место мы называем Пластик Бос – «пластмассовый лес», – пояснил Герардо. – И деревья, и цветы, и трава здесь ненастоящие. Звук, который ты слышишь, производят листья деревьев на ветру: они сделаны из очень тонкого материала и звенят, как стеклянные. Мы круглый год используем это место для этюдов наружных картин. Так мы не зависим от природы, понимаешь? Все равно, зима ли, лето ли, деревья и трава здесь всегда зеленые.

– Невероятно.

– Мне кажется, ужасно, – откликнулся он.

– Ужасно?

– Да. Эти деревья, эта пластмассовая трава… Я этого терпеть не могу.

Клара посмотрела на ноги: ковер из густой и остроконечной искусственной травы казался ей очень мягким. Она сняла тапочки и попробовала траву босой ногой. Трава пружинила.

– Можно мне сесть? – вдруг спросила она.

– Конечно. Чувствуй себя как в лесу. Устраивайся поудобней.

Они уселись вместе. Трава была словно армия элегантных крохотных солдатиков. Глаз в этом месте отдыхал без всяких помех. Клара погладила траву и опустила веки: будто гладишь шубу. Ей стало хорошо. Герардо, напротив, все больше грустнел.

– Знаешь, птицы сюда вообще никогда не залетают. Они сразу понимают, что все тут – обман зрения, и быстренько летят к настоящим деревьям. И они правы, черт побери: деревья должны быть деревьями, а люди людьми.

– В настоящей жизни – да. Но искусство – это другое.

– Искусство – часть жизни, крошка, а не наоборот, – ответил Герардо. – Знаешь, чего бы мне хотелось? Написать что-нибудь в натурал-гуманистическом стиле французской школы. Но я не пишу, потому что гипердраматизм лучше покупают и он приносит больше денег. А я хочу заработать много денег. – Он потянулся и воскликнул: – Много, целую кучу денег, и послать к черту все пластмассовые леса на свете!