Хосе Карлос Сомоса - Клара и тень

Попрощавшись с полотнами, Хирум Осло вернулся в кресло и зажег настольную лампу. Свет заискрился в холодных голубых глазах Вуд.

– В котором часу тебе уезжать? – спросил он.

– Когда захочу. В Плимуте меня ждет частный самолет. А если не захочу садиться за руль, я могу вызвать шофера. Об этом не беспокойся.

Осло свел подушечки пальцев. На его лице читалась тревога.

– Ты, конечно, подумала о полиции.

Улыбка Вуд была полна усталости.

– За этим типом гоняется полиция всей Европы, Хирум. Нам помогают такие организации и департаменты обороны, которые включаются в дело только в очень крайних случаях, когда на кону стоит безопасность или культурное наследие стран-членов. Наверное, глобализация превратила методы Шерлока Холмса в антиквариат, но я отношусь к людям, которым нравятся устаревшие методы. Кроме того, рапорты этих органов попадут в кризисный кабинет, а я уверена, что один из его членов и есть человек, помогающий нашему типу. Но ужаснее всего то, что у меня нет времени. – Она сделала паузу и добавила: – Мы подозреваем, что он попытается уничтожить одну из картин новой коллекции и сделает это уже сейчас, во время выставки. Может, через неделю или через две, может – раньше. Возможно, он нападет прямо в день открытия. Долго ждать он не будет. Сегодня вторник, 11 июля, Хирум. Осталось четыре дня. Я в от-ча-я-ньи. Мои люди работают днем и ночью. Мы разработали очень сложные планы защиты, но у этого типа тоже есть план, и он обойдет нас, как обошел и раньше. Он прикончит еще одну картину. И я должна этому помешать.

Осло на минуту задумался.

– Опиши мне вкратце, как он действует.

Вуд рассказала ему, в каком состоянии обнаружили картину и как использовали устройство для подрезки холстов. И добавила:

– Он записывает, как полотна говорят странные вещи, которые, как мы предполагаем, он заставляет их читать. Я привезла тебе распечатку обеих записей.

Она вытащила из сумки сложенные листы бумаги и отдала ему. Когда Осло закончил читать, сад был погружен в темноту и в тишину.

– «Искусство, которое переживет века, есть искусство, которое умерло», – зачитал он. – Любопытно. Это похоже на манифест гипердраматического искусства. Танагорский говорил, что ГД-искусство не переживет века, потому что оно живое. Звучит парадоксально, но это так: его творят из людей из плоти и крови, а значит, оно преходяще.

Вуд оставила записную книжку и склонилась вперед, опершись о стол локтями.

– Хирум, ты думаешь, что в этих словах кроется глубокое понимание искусства?

Осло поднял брови и задумался перед тем, как ответить:

– Определить сложно, но я думаю – да. «Искусство – это еще и разрушение, – говорит он в другом месте. – Изначально только этим оно и было». И он упоминает пещерных художников, а потом египтян. Я понимаю это так: до Возрождения, грубо говоря, художники работали на «разрушение» или на смерть: бизоны в пещерах, надгробные фигуры, статуи жутких богов, средневековые изображения ада… Но с эпохи Возрождения искусство начало работать на жизнь. И так продолжалось до Второй мировой войны, хочешь верь, хочешь не верь. Начиная с этого конфликта, сознание, так сказать, откатилось назад. Художники утратили невинность, стали пессимистами, перестали верить в свою работу. Эти последствия ощущаем на себе и мы в разгар XXI века. Все мы – наследники этой чудовищной войны. Вот наследие нацистов, Эйприл. Вот чего нацисты добились…

Голос Осло утратил силу. Он стал мрачным, как окружавшие их сумерки. Он говорил, не глядя на Вуд, упершись взглядом в стол.

– Мы всегда думали, что человечество – животное, способное зализать собственные раны. Но на самом деле мы хрупки, как большая картина, прекрасное и ужасное монументальное полотно, которое создает само себя уже на протяжении столетий. Из-за этого мы ранимы: царапины на полотне человечества заделать трудно. А нацисты рвали холст, пока не превратили его в лохмотья. Наши убеждения разлетелись вдребезги, и их осколки затерялись в истории. С красотой уже ничего нельзя было сделать: только томиться по ней. Мы уже не могли вернуться к Леонардо, Рафаэлю, Веласкесу или Ренуару. Человечество превратилось в пережившего войну калеку с открытыми ужасу глазами. Вот настоящее достижение нацистов. Художники еще страдают от этого наследия, Эйприл. В этом смысле, только в этом смысле, можно сказать, что Гитлер навсегда выиграл войну.

Он поднял грустные глаза на молча слушавшую его Вуд.

– Как и в университете, я слишком много говорю, – улыбаясь, произнес он.

– Нет. Пожалуйста, продолжай.

Осло заговорил снова, разглядывая набалдашник своей палки:

– Искусство всегда чутко реагировало на исторические перипетии. Послевоенное искусство распалось; полотна вспыхнули яркими цветами, растворились в сумасшедшем кружении аморфных тел. Движения, течения оказались эфемерными. Один художник дошел до того, что не без основания утверждал, будто авангардные течения – всего лишь материя, из которой создается завтрашняя традиция. Появилась живопись действия, встречи и перфомансы, поп-арт и искусство, не поддающееся классификации. Школы рождались и умирали. Каждый художник стал сам себе школой, и единственным принятым правилом стало не следовать никаким правилам. Тогда родился гипердраматизм, который в определенной степени связан с разрушением более, чем какое-либо другое художественное движение.

– Каким образом? – спросила Вуд.

– По словам Калимы, великого теоретика ГД, человеческое начало не только противоречит искусству, а вообще нейтрализует его. Это его подлинные слова из книг, я ничего не выдумываю. Простыми словами можно объяснить это так: произведение ГД становится тем более художественным, чем меньше в нем человеческого. Гипердраматические упражнения направлены на эту конкретную цель: лишить модель ее человеческой сущности, ее убеждений, ее эмоциональной стабильности, твердости, отобрать у нее достоинство, чтобы превратить в вещь, из которой можно сделать искусство. «Чтобы создать картину, мы должны уничтожить человека», – говорят гипердраматисты. Вот искусство нашей эпохи, Эйприл. Вот искусство нашего мира, нашего нового столетия. Они не только покончили с людьми: они покончили и со всеми другими видами искусства. Мы живем в гипердраматическом мире.

Осло замолчал. Вуд снова, неизвестно почему, подумала о портрете Дебби Ричардс. О той более привлекательной женщине, которую Хирум держал у себя в доме в память о ней.

– Как обычно случается, – продолжал Осло, – это дикое направление вызывает самые противоречивые реакции. С одной стороны, есть люди, которые считают, что нужно дойти до конца и низвести человека до непостижимых крайностей: так родились арт-шоки, гипертрагедии, анимарты, живая домашняя утварь… И в довершение всего – высшая степень деградации: отвратительное «грязное» искусство… С другой стороны, есть люди, которые думают, что можно создавать произведения искусства, не разлагая человека и не унижая его. И так родился натурал-гуманизм. – Он поднял руки и улыбнулся. – Но не будем заниматься прозелитизмом.