Анатолий Безуглов - Следователь по особо важным делам. Преступники

Глазков наотрез отказался давать какие-либо показания. То, что знал о нем Залесский, было далеко не все из преступной деятельности этого опасного рецидивиста. Распутыванием его тёмных дел я занимался не один месяц. Но это тема для другой книги, и, возможно, я когда-нибудь решусь написагь её. Мне и сотрудникам МВД, в том числе Ищенко, пришлось ещё много поработать, прежде чем следствие по делу Гладкова было закончено.

А тогда в Одессе после его ареста я вынес постановление об этапировании Глазкрва в Москву. Залесского по выздоровлении тоже взяли под стражу.

Вылетел я в Москву тридцатого декабря.

А тридцать первого…

Это был не самый весёлый день в моей жизни… Я ехал в пустой электричке в последний час уходящего года. И не мог собраться с мыслями после разговора с Надей.

.., Когда я прилетел в Москву и доложил обо всем Эдуарду Алексеевичу, он сразу отправился к прокурору республики лично рапортовать о результатах следствия. — Правда, поздравив меня с успехом. И ещё он успел с улыбкой бросить:

— Мне телефон оборвали… Вынь Чикурова да положь… — И поспешил к начальству.

Что уж тут было гадать-Надя. Моя дурацкая следовательская логика без промедления подсказала: беда…

Зная, что я звоню сам, как только моя нога ступает на московскую землю, просто так искать меня она бы не стала.

Сразу в голове возник их домашний лазарет, больная Варвара Григорьевна, медсестра, приходившая каждый день делать уколы. Как-то Надя обмолвилась, что у матери неважно с сердцем.

Набирая номер телефона Дома моделей, я на всякий случай подбирал слова утешения. Хорошо, что сначала подойдёт Агнесса Петровна. Амортизатор…

Но трубку взяла Надя.

— Игорь! — вырвалось у неё. И в голосе какой-то испуг и облегчение, что это наконец я. — Как ты мне нужен!..

— Да, Наденька, я… Я!

— Ты так был нужен… Ты мне был Очень нужен, — повторяла она…

Я пригласил её немедленно приехать и, терзаемый неведомой тревогой, терялся в догадках, пока она шла ко мне в прокуратуру.

После моего визита к ним Надя решилась наконец поговорить с Кешкой о том, что выходит за меня замуж. Чего это ей стоило, по её словам, она не могла передать. Куда тяжелее, чем объяснение с мужем.

Результатом явилось то, что её сын исчез из дому. Его искали два дня. Кешку забрали в детскую комнату милиции в аэропорту Шереметьево, обратив внимание на странное поведение подростка… В настоящее время он лежит в больнице — нервное потрясение.

Аэропорт… Подсознательно он искал своего отца-лётчика. И это было так пронзительно просто, как истина, открывшаяся мне, когда я впервые увиделся с этим необычным, не по годам задумчивым, ушедшим в себя мальчиком: кем бы я ни был, хоть самым привлекательным и интересным человеком на свете, я никогда не смогу стать для него настоящим отцом. Это поняла и Надя.

— Что же будет, Игорь? — спросила она с тихим отчаянием.

Что я мог ответить?

О встрече Нового года вместе не могло быть и речи.

Надя уже добивалась (через Агнессу Петровну, разумеется) разрешения подежурить в новогоднюю ночь у сына в больнице. А я вот ехал к Ивану Васильевичу…

Сошёл я на тихой подмосковной станции. Здесь, за городом, оттепель не чувствовалась. На платформе-снег, утоптанный и скользкий.

Дачный посёлок притих среди высоких корабельных сосен. Безмолвно раскачивались фонари на деревянных столбах. Я быстро шёл по узенькой тропинке, проложенной в снегу, вдруг испугавшись, что не найду Ивана Васильевича до двенадцати. Кругом — ни души. Не у кого спросить нужную улицу.

В руках у меня-шоколадный набор неимоверной величины и бутылка шампанского.

Все ориентиры оказались на своих местах. И, толкнув приметную калитку с номером дачи, я засомневался: стоило ли ехать сюда? Конечно же соберётся компания, совсем не подходящая мне. Высокая публика, в чинах, званиях и регалиях. Однако раздумывать было уже поздно. Тем более меня приглашали. Почему я решил ехагь именно к Ивану Васильевичу? В Скопин-стыдно: растрезвонил про невесту.

Но одному нельзя. Ни в коем случае. Чтобы не маяться в одиночестве целый год. Такая примета.

Вот и выходило — к бывшему начальству проще всего…

Я прошёл к домику. В глубине двора показалась высокая фигура.

— Ба! Не может быть! Игорь Андреевич… — подошёл Иван Васильевич с охапкой поленьев. — Отвори, голубчик, двери…

Мы зашли в сени. На хозяине-поношенная шинель до пола из дорогого сукна с тёмными полосами на плечах, где когда-то были погоны. Штаны тоже старые, из хорошей шерсти, с зелёными лампасами.

— Раздевайся, прошу. Мамуля, у вас гость!

Екатерина Павловна уже выходила из комнаты в длинном платье, отделанном кружевами.

— Мы очень рады, — сказала она и, пригнув мою голову тёплыми ручками, поцеловала в лоб. — Я говорила, Ваня, к нам обязательно кто-нибудь зайдёт. Недаром поставила на всякий случаи третий прибор…

Я не стал спрашивать, почему они одни. Они тоже не интересовались, почему я один.

— К столу, к столу, — засуетилась старушка, — скоро двенадцать.

И вот уже зазвучали позывные Москвы.

Я отогнал от себя все мысли о том, где сейчас Надя.

Я был желанный гость для этих двух людей. Знавших и не знавших меня. А быть желанным гостем — это не так уж плохо.

Евгений Тимурович Баулин просыпался тяжело. До последнего мгновения, до последней доли секунды, пока наконец не ощутил, что переходит в состояние бодрствования, его мучило одно и то же сновидение — бесконечный долгий крутой спуск с горы…

«Гора, гора… — размышлял Баулин. — Конечно, жизнь — это гора».

И вспомнил: «Все в человеке идет вместе с ним в гору и под гору». Это была цитата из «Опытов» Монтеня, которого Евгений Тимурович читал перед тем, как потушить ночник. Раскрытый томик лежал рядом, на тумбочке.

В последние дни Баулина особенно тянуло к сочинениям великого французского мыслителя. Монтеня он познал еще в студенческие годы. Это было открытие, поразившее молодое воображение. Потом он его забыл. И вот теперь открыл как бы заново.

Евгений Тимурович взял в руки книгу и прочел подчеркнутое вчера изречение.

«Всякий может фиглярствовать и изображать на подмостках честного человека; но быть порядочным в глубине души, где все дозволено, куда никому нет доступа, — вот поистине вершина возможного».

— Поистине вершина возможного, — повторил вслух Баулин и опустил ноги на пол. Коврик был шершавый. Это раздражало. И сон…

Евгений Тимурович потер виски, медленно встал. В открытую форточку лился прохладный воздух, солнечный прямоугольник от окна уже наполз на платяной шкаф. Баулин с тревогой обнаружил, что проспал. Его внутренние часы, работавшие прежде отлаженно и четко, дали сбой: вместо семи тридцати разбудили в восемь.