Виктор Черняк - Куклы Сатила. Разработка сержанта М

Окна квартиры Стока светились. Пустой квартиры!

Сток сжался — никогда не оставлял свет включенным.

Третий этаж, второе, третье и четвертое окна от торца. Свет горел в спальне, в гостиной и на кухне. Сток задохнулся и бросился к подъезду…

Все оборачивались, когда Патрик Эмери прошел со своей девушкой к заказанному столику.

Мужчины посерьезнели. Такую не каждому удавалось за всю жизнь не то что знать, но даже и видеть.

Восторженные взгляды скрещивались на густых волосах и сбегали вниз по безупречной фигуре.

Эмери отодвинул стул, усадил даму, пламя свечей плясало по цветочной вазе. Официант вырос вмиг, забрал букет голубых гвоздик, умчался с вазой в подсобку наливать воду. Через минуту голубые гвоздики на длинных стеблях, подсвеченные снизу пламенем свечей, парили над изысканными блюдами.

Эмери рассеянно листал карту вин, не любил напряжения, не любил, когда его попытки найти взаимное понимание отвергались. Эмери готов подвинуться, изменить точку зрения, но когда его готовность не принималась, впадал в ярость. Эмери не любил эту женщину… уже не любил, но знал, что держат его крепко. Эту связь запросто не порвешь, Патрик понимал: такие женщины попадаются не чаще раза в жизни. Напрасно рассказал о поездке на озеро Слезы Марии, вышло, что он предпочитает в дни отдыха компанию друга ее ласкам. Так и было. Стэйси напрягала Эмери, в ее присутствии расслабиться не удавалось. Эмери будто сидел на оголенном проводе, прикидывая, что через минуту выкинет объект недавнего обожания: вздорность Стэйси могла соперничать только с ее неотразимостью.

Эмери не любил оправдываться, не любил подыскивать слова и нанизывать цепочки их так, чтобы его прощали и переставали топтать. Эмери мог извиваться, гнуться, идти на унижение в делах, но, если рядом близкое существо?!. Патрик принимал в штыки необходимость юлить, ублажать и заискивать.

Стэйси царственно пригубила вино. Эмери казалось, что он на сцене — из темноты зала их столик с голубыми гвоздиками, свечами, винами расстреливают в упор десятки любопытных глаз.

— Я сожалею, — сделал еще шаг навстречу Эмери.

Стэйси отличалась краткостью.

— Сегодня я буду ночевать дома.

Выброшенный Эмери белый флаг не заметили, больше попыток не последует. Попробуй понять, как можно одну и ту же женщину и боготворить и ненавидеть одинаково сильно. Он не любил ее, отчетливо сознавая: любовь нечто иное, но и отказаться от нее не мог. Попытки заменить Стэйси другими успехом не увенчались: все равно что глотать пресный рис после блюд, приправленных многочисленными специями. Стэйси дарован женский талант, Эмери было с кем сравнить, о безболезненном разрыве и не мечтал.

— Отменное вино. — Эмери откинулся на спинку стула.

— Отвезешь меня сразу. — Придирчиво поковыряла вилкой в горке салата.

Патрик смолчал, залюбовался гвоздиками. Стэйси перехватила взгляд:

— Цветы отвратные… мертвечина!.. Люди с хорошим вкусом таких не покупают.

— У меня дурной вкус, — согласился Эмери.

Так больше продолжаться не может, обтер губы салфеткой, смежил веки: озеро, по глади прыгает моторка, внезапный дождь, Сток прижимается лицом к сосне, хвоя налипает на ноги, озноб после купания… Какой телефон пытался припомнить Сток? Стоит ли придавать значение мелочам? Открыл глаза:

— Чего ты добиваешься?

Стэйси поджала губы, глаза засверкали, румянец заиграл на щеках: гнев украшал:

— Хочу, чтобы ты принадлежал мне!

Эмери сцепил пальцы, поднес к пламени свечей:

— Я не ранчо! Не самолет, не пакет ценных бумаг, не дом!

Стэйси пригнулась к столу:

— Фигляр!

Если бы не десятки глаз, Эмери съездил бы ей по физиономии, с трудом сдержался, примирительно произнес:

— Зачем казаться хуже, чем ты есть?

— Чтобы у тебя был стимул бороться за мое совершенство! Безупречные подруги быстро надоедают.

Эмери скользнул взглядом по голубым головкам цветов, забыл, что слишком приблизил руки к огню, отдернул обожженные пальцы, подул, боль прошла.

— Будут волдыри.

Стэйси не слушала, перешла на крик:

— Ненавидишь меня? Почему? Вы все такие!

Эмери плохо переносил заявления типа «вы все!». Приволок на свою голову! Зачем? Хотел устроить вечер примирения, попытаться в последний раз найти объединяющее. Бесспорно, Стэйси устраивала его лишь под покровом ночи, но объятия не длятся вечно, а время до утех и после, проведенное со Стэйси, напоминало пытку.

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

— Ушел!? Так просто от меня не уходят!

Эмери знал это не хуже ее. Скандалы на работе при заключении сделок не задевали Патрика, скандалы Стэйси изматывали до одури.

Неприязнь переполняла Эмери — особенная внутренняя дрожь. Старался не встречаться с глазами напротив, старался думать о другом, о других, о временах ушедших и о тех, что наступят, что приближаются, ничем не предвещая появления, как выныривают носы кораблей из тумана, стелющегося над гладью залива. Бессилие и злоба, как две крест-накрест сколоченные доски, на которых Стэйси распинает методично, умело, каждый раз с все большим наслаждением.

Эмери, в отличие от Стока, не решался топить неприятности в выпивке, понимая: похмелье приносит страданья и лишь запутывает все, отдаляя разрешение.

Настроение Стэйси менялось стремительно, подобно ветрам над заливом: холодные — на теплые, порывистые — на упругие или едва шевелящие. Стэйси положила ладонь на руку Эмери: теплая сухая кожа, сквозь поры будто перекачивались ласка, кротость, готовность к самопожертвованию. Эмери не обладал таким совершенным даром смены масок и, как каждый обделенный, восхищался и ловил себя на неприязни к наделенному. Гнев не утихал. Эмери знавал эту стадию отношений — зыбкую, предвещающую неминуемый разрыв.

Стэйси гладила его руку, губы ее шептали слова утешения и обожания. Эмери казалось, что на него наваливается лихорадочный сон детства, когда жар то ввергал мальчишку в беспамятство, то с небывалой отчетливостью показывал картины невозможные, не встречающиеся в обыденной жизни и оттого пугающие реальностью.

— Ну-у! — Губы Стэйси округлялись, глаза источали тепло и покорность. — Давай мириться!

Эмери поражался: сейчас в ней ни капли фальши, через мгновение не останется ни капли искренности.

— Послушай, прекратим… — начал неуверенно.

Глаза Стэйси округлились, дьявол возобладал, все началось сначала.

Эмери уставал… собственно, решимость продолжать давно истаяла, оставалось одно: рвать, но… без потерь! Не подвергая себя риску, — Стэйси принадлежала к породе женщин, умеющих защищаться, получивших эту способность от рождения сразу и вполне совершенной.

Эмери поднялся… К дому Стэйси ехали в безмолвии. Эмери мечтал: скорее бы вышла, скорее бы увидеть в свете фонарей точеную фигуру, откинутую назад голову, развевающиеся волосы, стремительность, отдающую вызовом и уверенностью.