Виктор Черняк - Выездной !

Телефон заплясал на инкрустированном столике с эмалевыми медальонами на ножках. Крупняков поднял трубку - звонили из прачечной - отцедил пару слов, тускнея глазом. Купцу повинился, что доложилась хозяйка машины, известила, что нашла желающего. Купец взмок и стал походить на родного брата херувима с медальона на гнутой ножке, что блестела ближе к толстому колену Крупнякова. Крупняков натурально утерял интерес к купцу и начал ощутимо тяготиться чужим присутствием. Купец елозил на пуфике, не отрывая зада от нагретой кожи, с тем же опасением, что Ахилес не отрывал пяту от земли. Крупняков отбросил вальяжность, как стоптанные донельзя тапки, брезгливо и не раздумывая, натянул маску суетливой деловитости. Купец прел, пригвожденный дурным известием, излившимся из телефонной трубки и корил себя за несговорчивость.

Крупняков выложил козырного туза:

- До следующего раза, любезный... как говорится с моим удовольствием и...

Не подняться после таких слов даже мертвый не отважился бы. Купец закряхтел и, прикрывая ладонями зад, будто и впрямь верил, что только с тыла его и можно взять живьем, распрямился в немалый рост. Засборенная кожа пуфа разгладилась.

Крупняков тысячи раз видывал это выражение согласия мелькнувшее в глазах купца. Лопнул гусар, диагностировал Крупняков и представил, как смачно опишет торги Наталье, весело смеясь и не забыв присовокупить: "Чаю, зараза, выхлебал ведро - все мои запасы. Липтонок, жасминовый! Так что уж компенсируй потерю, амортизацией подмогни".

- Согласен, - выдавил купец и ему сразу полегчало, лицо просветлело, и подрагивание губ прекратилось.

Крупняков безразлично пожал плечами, мол, поезд ушел, мил человек, посмотрел в окно на город, окутанный вечером - вид и впрямь редкостно умиротворяющий, прошелестел философично:

- Красотища!

- Что? - Купец попытался опуститься на пуф, но Крупняков острым взглядом пресек посадку.

- Красотища, говорю.

- В смысле машины? - Купец стоял неловко, будто ему мешали все конечности одновременно, к тому же дело усугублялось пониманием своей полной ненужности в этой почти по дворцовому обставленной квартире.

- В смысле вида за окном. - Крупняков завис над подоконником, высунулся, согнулся пополам, будто хотел вобрать в себя весь этот расчудесный вид по капельке, выпить без остатка и, так и стоя спиной к посетителю, внятно произнес:

- У меня дела... прошу извинить...

Далее действо развивалось стремительно. Купец упросил Крупнякова перезвонить владельцам машины. Крупняков ломался, оба кругами обходили пуф и Крупняков изучил каждую царапину, каждую потертость и осыпь позолоты с тисненных рисунков. Дело выгорело. После звонка купец оглядел громоздившиеся Великой китайской стеной разновысокие шкафы Крупнякова, как бы намекая: не обмыть ли сделку? Крупняков суть томлений купца ухватил и сразу, не церемонясь, отмел поползновения еще и выпить за его счет. Распрощались в коридоре сухо, деловито; Крупняков, поматывая помпоном на витом поясе тяжелого, будто шитого из театральных бархатных штор халата с оторочкой по шалевому воротнику, привычно бормотал: если что, звоните... если что, звоните... придвигая гостя все ближе к дверям лифта.

Рубиновый глазок на облупленном стальном коробе засвидетельствовал, что шахта поглотила купца. Крупняков вернулся в квартиру, накинул все цепочки, привел в движение все задвижки, достал бутылку потустороннего ликера и, налив щедрую рюмаху, вписал в листок прихода четырехзначную цифру.

Наташа осуждала крохоборство мужа, стычки иногда разгорались из-за баночки гуталина; Шпындро вылизывал донце чуть ли не языком; или из-за тюбика пасты, откуда муж умудрялся выжимать материальное, когда там давным-давно поселился воздух. Шпындро закручивал жестяной тюбик одному ему известным способом и тюбик видно от натуги, горя и жестяной боли плакал слезами пасты, неизвестно как сохранившейся меж слипшихся стенок.

Утренний завтрак всегда отличался особенной тягостью. Наталья кормила мужа с укором в глазах, но понимала, что отказ от кормления подводит отношения к опасной грани, за ней разрыв почти неминуем. В этом убеждали опыт и подруги. Главное, корми! И приземленность этой копеечной мудрости одновременно с ее отталкивающей и унизительной правильностью и проверенностью веками превращали для Натальи утренний завтрак в зубосверлильную, ежедневную пытку, избежать коей никак не удавалось.

Хотелось поделиться, что Крупняков пристроил машину на условиях неожиданно выгодных, хотелось обсудить, куда направить наметившийся резерв денег, но Шпындро жевал угрюмо, обдумывая свое и не желая вступать в разговор.

Журнально чистая кухня притихла и белизна ее вызывающе била по глазам с учетом черноты взаимной неприязни внутри расположившихся на кухне.

Шпындро бредил единственно Филиным и предстоящей битвой за отъезд. Желающих пруд пруди и за каждым клан, силы, нашептывания, телодвижения блатующих, глухие угрозы и осязаемое давление. Филин, Филин... чем старик жив? Дочерями. Через них легче всего подковырнуть его решимость, пустопорожние принципы, избыть горечь надругательства над совестью и преподнести желаемое Шпындро за выношенное Филиным самостоятельно, без участия со стороны.

Игорь Иванович отодвинул кофе, скользнул по Наталье взором бездумно, не замечая, не удосужившись ни одним мускулом засвидетельствовать, что перед ним живой человек, тем более близкий, хотя бы по документам. У Натальи требовалось выспросить, что есть женского и чего не жалко в дар. Сейчас она начнет морщить лоб, прикидывать, будто не помнит, хотя вся опись ее имущества по убеждению супруга от вещей крошечных до масштабных и валютоемких горела неугасимым светом в мозгу жены. Никто не догадывался, но он знал, что сподвижница - ходячая опись и там, где у других селились воспоминания, куски пережитого, тронувшее из книг или чужих горестей, у Натальи размещалась многостолбцовая, многостраничная, как книга судеб, опись и обширность ее и впрямь не оставляла места ничему постороннему.

- Мне нужны презенты... женские... - Шпындро оглядел набитость кухни разной разностью, отчетливо понимая, что этот вещный захлеб подвергается опасности в виду таких просьб, как адресованная сейчас Наталье. Вся его психоэнергия давным-давно приводила в движение механизм внутри семейных выгод, на другое куражу не хватало и сейчас - причуды души! - он попытался представить луг или заснеженную просеку в зимнем лесу, когда ели пушисто роняют хлопья белизны от прикосновения лыжных палок. Ничего нет проще! И все же луг не давался, ускользал, расползался неопределенным пятном, и просека выглядела, как на глянцевой картинке, не настоящей, продуманной до мелочей, закомнанованной и стерильной и от того холодной не холодом морозного дня, а льдом безразличия, такого, как например, на работе, когда все делают вид - упражняются - в причастности к бедам другого, а на деле ни одна струна не дрогнет в оттренированных десятилетиями душах, оттренированных не подпускать на пушечный выстрел чужие горести - свои бы переварить, переступить, перезабыть - что проку в сострадании? уж и дети знают - пустое и смеются с жестокостью, не понимая скоротечности времени.