Виктор Черняк - Выездной !

Пахло давно забытым, наползавшим издалека лет... Ладан! сообразил Филин чуть позже, разглядывая свои руки, запихивающие в сумку бутылки с освященной водой; у ног на клочке газеты желтая воронка с влажным зевом от только что переливающейся жидкости. Филин поднимается, лезет во внутренний карман и... протестующий жест старухи, сразу - мысль цену набивает! - и еще одна, жадная - если станет сильно упираться, можно и не платить, должны ж люди добрые радеть друг другу; и совсем уж успокаивающее соображение: тут как тут Шпындро, все уладит, не в первый раз... Филин хотел пошутить при прощании, но встретился глазами с иконописным ликом и сглотнул нежданно скрутившее скоморошество, заметался, не зная, то ли целовать сухую руку, то ли церемонно раскланяться, то ли и здесь в каморке, будто вырубленной целиком из глыбы прошлого, не забывать, что он - начальник, по-своему вроде святого на выгнутой черной от времени деревяшке, начальник еще при власти, сам издающий бумажки-приказы, штопающие или рвущие чужие жизни.

Филин не рассчитал высоты косяка, пригнулся недостаточно низко и, споткнувшись о порожек, одновременно больно ударился макушкой о деревянный брус.

В смежной комнате на стародавнем шкафу ультрасовременные картонные коробки с сине-красными изображениями магнитофонов и телевизоров, коробки эти тут не уместнее, чем в первобытной пещере плита и кастрюли. Тут же Филин углядел сразу десяток одинаковых томов макулатурных изданий и повеселел: внучок тож хоть и под богобоязненной старушкой ходит, а жив тем же, что и все. Тут Филин прикинул, что связи Шпындро и Мордасова как раз и просвечивают посредством этих коробок, но в подробности вдаваться не стал. Одно несомненно: ребята хваткие, свое не упустят и соображение это легло самым важным, несущим камнем в фундамент дачи Филина.

Во дворе за колченогим столом Шпындро и Колодец бросали коробок: то плашмя шлепнется, то на ребро, то вздыбится на попа. Филина не заметили, предавались игре страстно. Филин не поверил глазам - в плошке из щербатой керамики мятые трояки, пятерки, рублевки. На интерес рубятся! Ишь ты... Филин отступил в темноту прихожей и, перед тем как выбраться на свет божий, кашлянул надрывно, благо кашель всегда ворошился в обоженном табаком горле.

Ступил во двор - ни коробка, ни денег в плошке, понадобилось-то всего одно мгновение.

Картина такая. Шпындро чиновно девственен, весь соткан из покоя, благонадежности и желания угодить, Мордасову упрятать хитрованство тяжелее, но тоже, зная колкую въедливость все подмечающих глаз, отводит их в сторону и, перехватив тоску Филина, зацепившуюся за край бочки с малосольными, тут же насыпал еще миску с верхом.

Видно Шпындро разобъяснил внучку, кто я, потеплел ощутимо Филин, борясь с недавним нервным напряжением, умял молниеносно три огурца, вынул папиросы, щелкнул новой зажигалкой. Мордасов голодно глянул на плоский блестящий квадратик, зло поджал губы. Пластиковый пакет с дарами исчез и Филин мог только догадываться, на чем поладили дружки.

Из дома раздался звон колокольчика. Мордасов вскочил, едва не перевернув огурцы, ринулся в дом.

Шпындро участливо интересовался:

- Ну как?

Филин пнул сумку с бутылками носком разношенного туфля.

- Денег, знаешь, не взяла.

- Какие деньги! - Шпындро аж подскочил, - все по дружбе, люди должны людьми оставаться.

- Колокольчик откуда? - Рука Филина плавала в миске с огурцами.

- Я подарил, чтоб бабуля его вызывала, если прихватит, случается и голоса нет сил подать.

Филин дожевал огурец, подставил лицо солнцу.

- Выходит потратила бабка на меня силенки из последних...

- Нам-то что... проехали, - утешил Шпындро.

- Это ты зря, - весомо, по-учительски определил Филин, - ущерб получается людям причинили.

- Ущерб компенсирован в полном объеме, - доложил Шпындро.

Филин объяснения принял.

- Раз так, значит так. - Рубанул ладонью по столу, давая понять, что стенания по старушке окончены. - Огурцы хороши, спроси, как рассол определяет, сколько смородинового листа, соли, чеснока, укропа, сколько держит, какие еще тонкости имеются.

- Непременно. - Шпындро уже шагал к машине и даже походка его, только что безмятежного дачника, под взглядом начальника стала внушительной и государственно важной.

Пока Шпындро-муж обхаживал Филина, Аркадьеву, его жену, Крупняков уже подвозил к своему дому; не доезжая трех кварталов, ухажер остановил такси, вылез и закупил пяток прозрачных целлофановых кульков с гвоздиками. Наташа Аркадьева прижимала цветы к груди и отражение их головок залепляло водителю зеркало заднего вида. Приехали. Крупняков выложил деньги на горб кардана посреди передних кресел, вышел из машины, протянул руку Аркадьевой.

Наташа еще сильнее прижала руку к груди и сдавленно усмехнулась от волнения: будто школьница, будто впервые в жизни; Крупняков великодушно не заметил смущения и подставил локоть крендельком.

Лифтерши, отставники и прочая приподъезная живность, как по команде опустили глаза, умудряясь все видеть не хуже, чем если б вооружились стереотрубой.

Солнце расцвечивало целлофановые обертки и настроение Аркадьевой ухало сверху вниз от хорошего к неважному и снова к хорошему.

Миновали смиренных соглядатаев на лавочках под козырьком, и Крупняков набрал код, щелкнул замок, предлифтовая прохлада вперемешку с запахами муниципально вымытых стен и ступеней окутала молчаливую пару.

Крупняков припоминал, убрана ли постель, и никак не мог восстановить картину сегодняшнего утра.

Наташа мечтала: хорошо, чтобы все уже было позади, она одна, не глядя ни на кого выходит из подъезда и стремительно направляется к стоянке такси за углом. Именно так; провожать себя Крупнякову она не разрешит. Деловых знакомиц не провожают, пусть думают, что они по делу заскочили, вот только цветы обнаруживали не обычные свойства ее визита к Крупнякову, правда спасал час визита, всего три, день в разгаре. Лифт спустился и скрипом тяжелых пружин амортизаторов напомнил о себе.

Крупняков не изменился: распахнул дверь в проволочной сетке с величественностью дворецкого, пропускающего гостей в тронную залу.

В лифте многозначительно оглядел Наташу Аркадьеву и почудилось, что Крупняков вознамерился поцеловать ее прямо в исцарапанной гвоздями кабине, его мощное тело стало клониться к ней, но Крупняков лишь пощекотал себе нос гвоздичными головками и мечтательно закатил глаза:

- Отменное мясцо! А?..

Меж передними верхними зубами Крупнякова красовалась широкая щель. Наверное, такие же щели у него и меж другими зубами, думала Аркадьева и в них сейчас упрятались кусочки отменного мясца. Губы ее тронула усмешка. Брезгливости Крупняков не углядел, а саму усмешку перевел в ранг ласковой улыбки, истолковав к своей пользе: нравлюсь ей все же. Соки, напитывающие его полнокровную натуру вскипели, выдав бурление красными пятнами на щеках и шее.