Алексей Биргер - Москва - Варшава

Впрочем, говорю, это «почти», определяющее границы взаимопонимания, было таким слабым и неуловимым, что удивляться оставалось, почему оно меня тревожит, почему просыпаются во мне боль и тоска. Шероховатое «почти», о которое продолжала оттачиваться моя ненависть.

Питала эту ненависть и тревога, скапливавшаяся в воздухе. Да, многие ждали грозы. Глава государства все больше превращался в шамкающую куклу, из Афганистана везли новые и новые гробы, бойкот Олимпиады обернулся лишними милицейскими кордонами и особенно броской показухой — настолько броской, что, ясно было, Олимпиада по большому счету себя не оправдала, «вражьи голоса» трубили о людях, насильственно выпихиваемых из страны, об огромных потерях для советской науки и культуры, во всех сферах жизни, с которыми мы соприкасались, правили бал отъявленные доносчики и карьеристы (и я, признаться, был лишний раз счастлив, что подписался на сотрудничество с генералом — хоть от тех пакостей, которые могли устроить доносчики, мы были защищены, и никому теперь не позволят нас «съесть», выпихнуть меня или Наташу с престижных мест, которые мы заняли с налету), да многое можно перечислять… И все у меня ложилось одно к другому. И тем охотнее я вникал во все, что говорила и делала «моя» делегация.

И первые отдаленные раскаты назревающей бури доносились не откуда-нибудь, а из Польши…

Потом — смерть Высоцкого, его похороны. То, что описано в тысячах очерков и воспоминаний, но все равно исчезает ощущение, которое нахлынуло тогда. Страшное и жесткое ощущение, не столько даже непосредственно с Высоцким связанное, а с нами со всеми: вот оно, началось! Началось время смерти!

С этим ощущением пришел и конец Олимпиады. И буквально на следующий день после закрытия Олимпиады генерал Пюжеев «дернул» меня опять.

— Ну, сынок? — осведомился он. — Нарыл ты что-нибудь?

— Более чем, — ответил я. — Смотрите, форма контракта позволяет списать ещё некую сумму в валюте, — я стал объяснять ему, приводя и цифры, и кой-какие реплики, прозвучавшие на начавшихся переговорах. — Причем нельзя говорить о том, что «увод» этой суммы будет воровством или коррупцией. «Подводная» часть контракта спрятана очень хитро. Деньги нельзя сдвинуть без санкции Зарубежного отдела ЦК, при этом санкция внешне не будет иметь никакого отношения к заключаемому контракту. Должен сказать, все закручено так, что даже не все члены делегации подозревают о втором плане, о тайной игре вокруг контракта…

— А кто знает? — осведомился генерал.

— Трое, — ответил я. — Два француза и один поляк, — и я назвал фамилии.

— А с нашей стороны?

— Пожалуй, только двое. В смысле, из нашего ведомства, если не считать тех людей из ЦК, которые тоже осведомлены.

— Да, очень ловко закручено, — протянул генерал, изучая бумажку, на которой я набросал ему свои выкладки. — Так здорово спрятали концы в воду, что без тебя я бы, конечно, мог и не докопаться до истины. Что ж, благодарю тебя. Готовься потихоньку к первой поездке в Польшу. Думаю, где-то в октябре тебя отправят, помочь с завершением контракта. Как оправдавшего доверие. Никто, кстати, не заподозрил, что ты можешь работать на меня?

— Ну… — я изумленно поглядел на Пюжеева. — Вопросов мне не задают, хотя, я чувствую, приглядываются. И, в конце концов, если меня взяли на работу по распоряжению КГБ, то как же они могут не знать…

— Да не по распоряжению КГБ тебя взяли! — рассмеялся генерал. — Ты совсем за дурака меня, что ли, считаешь? Позвонил, кому надо, уважаемый человек, способный большие услуги оказать, попросил взять на непыльную работу двоюродного племянника. Так что на тебя смотрят как на «блатного» и приглядываются, совсем ты безмозглый или не совсем. Конечно, и женился ты очень вовремя и по делу, так что… — он махнул своей огромной лапищей. — В общем, не вздумай излишнюю смышленость на работе демонстрировать, а то отодвинут тебя потихоньку от тех дел, к которым слишком умных подпускать негоже. А вот как слепой курьер, как передаточное звено, ты всех устроишь, поэтому, думаю именно тебя в Польшу и отрядят. А там уж — подумаем, как тебя лучше использовать, во время этой командировки…

И точно, в октябре я сел, на Белорусском вокзале, на поезд до Варшавы, с новеньким загранпаспортом в кармане и с достаточным количеством польских злотых в бумажнике. Мне все завидовали. Еще бы! В то время любая поездка за границу означала прорыв в иной мир. Завидовали и Наташе — мол, шмоток навезет. А мы с Наташей обсуждали, что можно купить будущему ребенку, из того, чего нет в Союзе. Наташа была на шестом месяце.

Прикинуть, что было в то время? Уже миновало двадцать шестое августа, когда появились на свет двадцать один пункт требований забастовочного комитета в Гданьске — будущей «Солидарности», и до Москвы уже донеслось это громово прозвучавшее в Польше имя — Лех Валенса, и рассказывали по Москве, будто Окуджава на нескольких дружеских вечеринках песню «Прощание с Польшей» спел чуть в ином варианте: «Мы связаны, поляки, давно одной судьбою…» вместо «Мы связаны, Агнешка, давно одной судьбою…» — будто вызов бросая и заявляя о сочувствии.

Под манифестами, в которых польская интеллигенция заявляла о поддержке комитета «Солидарности», встречалась и подпись Жулковского.

Надеялся ли я увидеться с Марией? Почему-то, да. То есть, я запрещал себе думать об этом, но надежда вспыхивала вновь и вновь.

Купе было двухместное, первого класса, и моим соседом был крупный чиновник нашего ведомства, которому и предстояло завершать основные переговоры. Я был при нем «на подхвате», так сказать.

В купе курить запрещалось, но, поскольку мы оба курили, мы наплевали на запрет. Приоткрыли верхнюю часть окна, чтобы проветривалось, и сидели, болтая о пустяках, попивая коньячок, закусывая, как водилось в те времена, яйцами вкрутую и жареной курицей. Правда, у нас и хороший сыр ещё имелся. В саквояжиках покоились бутылки фирменной водки и матрешки — на случай, если всякие мелкие подарки придется делать.

Можно было, конечно, и в вагон-ресторан прогуляться, но мой начальник боялся хоть на секунду расстаться с «дипломатом», в котором лежали важные документы.

— На обратном пути в ресторане засядем, отметим успех, — сказал он.

Брест, долгая стоянка, пока меняют колеса, таможенный и пограничный контроль, строгий учет вывозимой гражданами валюты… Нас тоже прошмонали довольно основательно, хотя не так дотошно, как других — возможно, подействовали документы, которые мы предъявили таможенникам и пограничникам.

И пограничная полоса промелькнула за окнами, и с польскими пограничниками и таможенниками мы тоже быстро разобрались, и поезд загрохотал по Польше, по серым и бескрайним, совсем как в России, полям.