Алексей Биргер - Москва - Варшава

Меня вызвали якобы для обсуждения распределения после института.

В кабинете декана сидел плотненький такой мужичок с невыразительным лицом и в строгом костюме — хорошем, но неброском. Декан представил меня мужичку — невнятно пробормотав что-то вроде «вот, Иван Иванович хочет с тобой поговорить» — и сразу вышел. Тут и последний олух понял бы, что все это не просто так.

— Насколько я знаю, вы делаете большие успехи, — начал мужичок. — При этом, разумеется, вы должны понимать, что работа с иностранными языками это работа с людьми, которые на этих языках говорят. А эти люди зачастую принадлежат к другому лагерю, недоброжелательно относятся к нашему советскому строю. Вы, надеюсь, понимаете, какая важная в политическом и идеологическом смысле миссия вам предстоит, в силу выбранной вами профессии?

Может быть, я не дословно пересказываю его речь — кое-что забылось за давностью лет — но смысл воспроизвожу абсолютно точно. Я облизнул пересохшие губы и ответил:

— Понимаю.

— Очень хорошо, — мужичок малость расслабился. — Ведь и языки вы выбрали соответствующие — французский и немецкий, если не ошибаюсь?

— И третьим испанский, — подсказал я.

— Да, конечно… И как вы смотрите на то, чтобы, например, всю жизнь проработать во Франции или в Германии?

— А что для этого от меня требуется? — спросил я.

— Немного. Совсем немного. Просто понимать важность вашей роли в той борьбе, которая идет в современном мире. Думаю, у вас, как у советского человека, это понимание есть. Вы могли бы подкрепить его и делами… Например… Да, например, — мужичок стал совсем улыбчивым, — насколько нам известно, у вас сложились весьма доверительные отношения с некоей Марией Жулковской. Она сама нас не очень интересует, а вот её муж — один из тех смутьянов, «высоколобых», как их называют на западе, которые вечно в оппозиции к народному правительству и вечно мутят воду. По нашим данным, в Польше могут назреть некоторые неприятные события. Мы сделаем все, чтобы их предотвратить. И с вашей помощью нам это будет сделать сколько-то легче… Ведь наверняка вы, в особенно откровенные моменты, — тут его улыбочка сделалась гадливой, — можете узнать у Жулковской то, что она не расскажет никому другому…

Я не знаю, что на меня нашло. Помню, как потемнело в глазах, как меня захлестнула волна жгучей ярости. Я встал и, аккуратно сложив дулю, подсунул её под нос мужичку.

— Слушай, а иди ты… — и я медленно, раздельно и внятно послал его на три буквы. Потом я повернулся и вышел из кабинета, хлопнув дверью.

В тот день я нажрался. Я был готов ко всему — что меня исключат из института, заберут в армию, даже арестуют, или подстроив какой-нибудь инцидент, который можно объявить «злостным хулиганством», или подбросив мне в сумку «Архипелаг ГУЛАГ». И поймите меня правильно: ненавидел за то, что она уехала, за то, что она переспала со мной, за то, что только при мысли о ней я ощущаю жар в чреслах (а как ещё это назвать), за то, что она лишила меня надежд на спокойную нормальную жизнь, потому что я больше не мог глядеть на других женщин, и знал, что у меня никогда не будет ни жены, ни семьи… Но предать её, воспользоваться её доверием — пусть даже это было бы доверие дешевки, шляющейся от мужа по чужим постелям, и я, надо полагать, не один был у неё такой — я не мог. Не мог, и все. Я знал, что, если соглашусь, то под благовидным предлогом сразу же окажусь на стажировке в Польше, или ситуация как-то иначе повернется так, что Мария всегда будет рядом. Но я не мог продать мою любовь этим сволочам.

Но ничего не случилось — кроме того, что на следующее утро голова трещала у меня от похмелья так, как никогда в жизни. Я спокойно посещал институт, день за днем, никаких неприятностей на меня не обрушивалось. Постепенно я начал считать, что моя реакция была настолько нестандартной, что меня решили оставить в покое.

А потом, спустя довольно много времени, последовало другое предложение. Но чтобы оно последовало, должен был произойти ряд событий…

Повар, в который уже раз, внимательно перелистывал досье «Литовца». Это досье он знал наизусть — и все равно надеялся выловить какую-то мелочь, на которую прежде не обращал внимания. Мелочь, которая представит нынешнюю трагедию с неожиданной стороны и прольет на неё неожиданный свет. Объяснит, почему Литовец вздумал утонуть… в самый неподходящий для этого момент!

Первый листок, давно пожелтелый, давно вызывал у Повара улыбку. Кто знает, как бы сложилась судьба Литовца, если бы этот отчет пошел по другим каналам. Но в то время Повару было поручено курировать польскую и гэдээровскую контрразведки — и, разумеется, ни один документ, хотя бы косвенно связанный с диссидентсвующим «фотохудожником» Станиславом Жулковским не мог пройти мимо него.

Майор Гончаров Валерий Осипович докладывал, что объект вербовки повел себя самым возмутительным образом и отверг предложение о сотрудничестве в самых непристойных выражениях. Майор был чуть ли не оскорблен в лучших чувствах — если эти лучшие чувства вообще у него когда-нибудь были, про себя усмехнулся Повар — и считал, что объект достоин как минимум помещения в психушку, потому что его асоциальное поведение может быть присуще лишь тяжелому шизофренику.

На отчете имелась на полях резолюция Повара — сделанная после тщательного изучения отчета, личной беседы с майором Гончаровым и проработки — через одного из подчиненных, направленных в иняз «стукачика», доложившего, что на свадьбе объект и молодая жена Жулковского вели себя странно, как люди, между которыми назревает роман: «Не трогать! Такими кадрами не бросаются!»

И Повар, как всегда, оказался прав.

Следующий важный документ — мелкие доносы о поведении в институте и сомнительных высказываниях были не в счет — был датирован уже началом восьмидесятого года. Тот же «стукачик» сообщал, что объект, при обсуждении за выпивкой ввода советских войск в Афганистан, пробросил странную — можно сказать, сомнительную — фразу: «Я не знаю, что мне дороже — свобода Литвы или целостность великой империи. И вообще, я чувствую себя персонажем Баниониса в „Никто не хотел умирать“ — человеком, который пошел на все ради любви к жене главаря „лесных братьев“…»

На этом донесении тоже имелась пометка Повара:

Повар опять ухмыльнулся. Как ни крути, а он всегда бил в «яблочко»!

А вот фотография: огромная площадь, заполненная народом, папа римский благословляет соотечественников… Второе июня тысяча девятьсот семьдесят девятого года. Фотография вырезана из журнала. Фломастером взято в кружочек лицо Марии: Жулковкий, делавший фотографию по заказу редакции, не удержался от того, чтобы не поймать в кадр лицо жены, сняв папу и толпу с определенной точки.