Яна Темиз - Рай на земле

– А кольцо?

– Вот только кольцо и осталось. Картина еще. Она меня, между прочим, воровкой называла из-за этого кольца. Оно, я вам говорила, еще его бабке принадлежало, у них в роду его дарили любимым женщинам… он мне и подарил! Я-то, глупенькая, думала, оно у него было где-то припрятано и меня дожидалось, а он, оказывается, просто забрал его у жены! Мне сейчас кажется, она измену бы простила, но кольца этого простить не могла. А еще, – Елена Георгиевна рассказывала охотно, явно не в первый раз, не путаясь в словах, как Вера, – мы там на базаре купили прелестные картины. В Китае же дивная шелкография! Это были две парные картины, диптих – девушка и юноша… впрочем, их надо видеть, так не расскажешь. Мы решили, что когда-нибудь повесим их рядом, а пока пусть у меня будет девушка, а у него молодой человек. Так она и осталась в одиночестве, моя японка…

– Почему японка? Картины же из Китая?

– Потому что она японка. Как вам объяснить… вам, наверно, кажется, что японцы и китайцы все на одно лицо? Но это не так. В Китае вполне могла продаваться картина с японкой, почему бы нет?

– Конечно, – согласилась Вера. – Так вы больше с ним не встречались?

– Нет. Правда, у истории оказалось продолжение. Совершенно неожиданное и уже никому не нужное продолжение. Я живу за городом, на даче… Верочка, я вам еще не надоела?

– Что вы, Елена Георгиевна! – вот и у этой женщины как у меня: или воспоминание самая сильная способность души нашей? А может, и правда, самая сильная?

Сейчас, выговорившись и почти успокоившись, она уже не прочь была бы остаться наедине с собой, все окончательно обдумать и решить, как себя вести, но нельзя же было выставить собеседницу за дверь, едва в ней отпала необходимость! Надо ее дослушать и пойти… ну, например, на пляж. В конце концов, она приехала отдыхать и еще не была у моря.

Но узнать историю Елены Георгиевны до конца ей не удалось.

Потому что ее собственная история не желала заканчиваться и постучала в дверь.

– Открыть? Это, наверное, горничная, – Елена Георгиевна поднялась быстрее еще не пришедшей в себя Веры. – Хотя они обычно…

Это была не горничная.

– Ах, Вера, не повторяйте чужих ошибок! – быстрым шепотом сказала Елена Георгиевна и вышла так поспешно, что она даже не успела что-то ответить.

– Вера, – неуверенно произнес Энвер, закрыв за ней дверь.

Почему героини романов всегда находят какие-то удачные слова в любых ситуациях?

Находят слова… просто слова.

Но никаких слов снова не было.

Когда Энвер увидел перед собой розовую стену, он даже не сумел удивиться.

Просто подумал: розовая стена. В следующее мгновение он вспомнил, что эта стена вроде была молочно-белой, как и у них в номере. Значит, скоро вечер.

Закат. И стена порозовела от солнца.

Вечер?! Господи боже мой! Энвер вскочил, уже прекрасно понимая, что ничего не поправить. Никакие силы не остановят солнце. Останавливаться надо было ему самому.

Но разве он мог?!

Эта женщина… эта женщина, сейчас лежащая на накрахмаленной и мятой гостиничной простыне, – чем она так действовала на него? Он совсем не видел, какая она, так ли она красива на самом деле, изменилась ли она с тех пор. Он помнил ее лицо и тело до мельчайших деталей и в то же время не смог бы описать ее.

Какая она? Почему она так действует на него?

Энвер любил ясность во всем, но понять все, что связано с Верой, было выше его сил. Так было и тогда, много лет назад, и вот опять…

Тогда он был свободен, и довольно быстро обрел желанную ясность. Все было просто: он влюбился. Влюбился в замужнюю женщину, в иностранку, что, конечно же, было сложно и казалось проблемой почти неразрешимой.

Но при всех сложностях собственные чувства были ему вполне ясны. Он влюбился и не может не видеть ее. И надеялся, что дело кончится знакомством и платоническим увлечением. Пустившись на некоторые ухищрения, он познакомился с ее мужем, помог ему в переводе каких-то технических терминов, получил приглашение на ужин. Он уже знал, что она говорит по-английски, и рассчитывал воспользоваться случаем и предложить ей попрактиковаться в языке.

Ему хотелось увидеть ее поближе и успокоиться. Разве он раньше не влюблялся? Однажды чуть было не женился, сестра периодически находила ему подходящих девушек, и в одну из них он, кажется, был почти влюблен. Пока она не заговорила. Просторечие и восточный акцент оказались непереносимы.

Акцент Веры ему не помог. Когда он пришел к ним на ужин, и протянул ей руку для пожатия, и тут же вспомнил, что у европейцев не принято, чтобы мужчина первым протягивал женщине руку, и отдернул ее, и тотчас же вспомнил, что все иностранки теперь феминистки и им, наоборот, надо протягивать руку, как мужчинам… и когда она улыбнулась, словно поняв его колебания, и дала ему руку, и посмотрела так, словно не собирается ее отнимать… разве это не та самая ясность?

Ему показалось, что, если бы рядом не стоял ее муж, он мог бы обнять ее прямо тогда, сразу же. Обнять, вдохнуть ее запах, и никогда не выпускать. И он был уверен, что она чувствует то же самое.

Любовь хлынула на них, как неожиданный весенний ливень, от которого не спасет никакой зонтик, да они и не пытались спастись. Они вымокли под этой любовью до нитки и не жалели об этом.

И сейчас – снова то же безумие. Он пришел, чтобы сказать ей, что между ними ничего не может быть. Что он женат. Что уже поздно и что он не оставит жену.

И что из этого вышло? Энвер схватился за голову и застонал. Едва он вошел и старая дама, которую он забыл, как зовут, почти выскочила за дверь, он оказался так близко от Веры, и вдохнул ее запах, и уже держал ее руку, и голова закружилась, как много лет назад, и она не сказала ни слова, – и что теперь будет, спрашивается? Где теперь так необходимая ему ясность?

Где Айсель и что она подумала? Если сейчас уже закат… Энвер бросился в душ, как будто пять минут могли что-то решить.

Кажется, ему предстоит чертовски неприятный вечер.

И не один. Все следующие вечера его жизни. Черт возьми, он же поднялся сюда, после того как этот смазливый, на все согласный за деньги гостиничный мальчишка сунул ему в руку записку с фамилией и номером, только для того, чтобы поговорить, чтобы все объяснить ей, чтобы… да ведь не затем же, на самом-то деле!

Если бы ты не пошел к ней, если бы вел себя вежливо и равнодушно, пусть даже любезно и доброжелательно, если бы уделял у нее на глазах больше внимания жене, тебе и не потребовались бы никакие объяснения.

Ты пошел к ней, потому что не мог не пойти. Разве ты не мог честно сказать себе, зачем ты это делаешь? Разве ты не мог предвидеть, чем это закончится?

И что теперь? Раньше он еще мог выбирать: он-то был свободен. Теперь была свободна она.