Святослав Логинов - Фантастика и Детективы, 2013 № 9

Третий подъезд, ломбард. Скупка. Все продается и все покупается, это нормально. Мне туда. Попробую купить что-нибудь для вызова крысолова. Лучше всего что-то из этих новомодных предметов — впрочем, как получится.

Захожу. Колокольчик звонит приятно — как давеча в лифте. Но дверь захлопывается, падает тяжелый засов, гудит магнитный замок. Все серьезно. Красные бархатные портьеры шумно падают, закрывая вид из витрин на освещенную клетушку ломбарда.

— Эй, хозяева! Здравствуйте, дорогие, — касаюсь я полей Федоры, кричу в потолок.

— Здравствуйте, синьор, — низкий голос приветствует меня.

Из-за стойки выходит девица в глухом темном платье до середины бедра. Натруди бейдж: «Каридад София Андрэс». Лицо статуи — как будто мешок мела на него высыпали — только черные глаза, как два провала, и алые губы кривятся в усмешке:

— Ведь — это вы. Это же вы, правда?

— Глупо было бы скрывать, — отвечаю ей в тон. — Я — это я и никто больше.

— Мне мама о вас так много рассказывала, так много. Я всю жизнь мечтала увидеть вас — да все не с руки было. Слишком высоко живете, — алые губы расплываются на меловой маске лица, черные провалы глаз прищурены.

Начинаю что-то соображать. Каридад — это по-испански. Это милосердие, человеколюбие, любовь. Ага, значит Любовь. Что ж, ее досточтимую родительницу я видел всего несколько часов назад, старших сестер доводилось видеть и на нашей стороне, и уже не на нашей. А младшую младшую помню еще совсем не такой. А она меня, видимо, совсем не помнит.

— Что же ты, крошка, тоже сменила сторону в вечной борьбе?

— О чем вы, сеньор? — Смущенно тупится, смотрит искоса — в глазах пляшут хитрые огоньки. — Я всего лишь продаю людям то, что им нужно — и покупаю то, что не нужно им. Им нужны деньги — я даю им деньги. Им не нужны деньги — я их забираю. Это ли не милосердие? — берет меня за руку, ведет за стойку. — Это ли не человеколюбие?

Показывает кассу, набитую купюрами, стеллажи с барахлом — пистолеты, золото, техника, одежда, все вперемешку.

— Мне недосуг вести философские беседы, детка.

Как бы невзначай беру с полки тонкий в черном корпусе телефон, показываю:

— Ты знаешь, что этот кусок пластика размером с ладонь за сегодняшний вечер сменил восемь владельцев, и из них пять — пережил?

— И что с того? — поднимает тонкую бровь, разворачивается, как в мрачном фанданго, привлекает меня к себе: — Смерть это жизнь, а жизнь это смерть. Ты ведь знаешь об этом. Теперь знаешь.

Хочу ответить, но оказывается, что мои губы уже заняты совершенно другим. Сдирает с меня пиджак, галстук. Ничего не остается делать — прижимаю ее к стойке, левой рукой чувствую через платье, как напряглись соски, как дрожит ее тело. Правой, как бы невзначай, опускаю в карман ненужный ей, но так нужный мне кусок пластика.

Она рвет рубашку на мне, впивается алыми губами в плечо. Отдаюсь нахлынувшему потоку, целую белесую, гладкую и холодную, как камень кожу. Мы вместе, мы близки так, как только могут быть близки мужчина и женщина — настолько, что в какой-то момент я вижу себя ее глазами: широкополая шляпа закрывает половину лица — и одновременно понимаю, что и она видит из-под этой шляпы то, как вижу ее я: платье превращено в узкую полоску на бедрах, черная полоса на белоснежно-белом ослепительном теле.

Одновременно отстраняемся друг от друга. Застегиваю рубашку, завязываю первый попавшийся галстук из горы рухляди. Она довольно вздыхает, глаза больше не два бездонных провала — два черных жерла вулкана, в которых пылает адская лава. Пылает, успокаиваясь.

Она довольно вздыхает, одергивает и натягивает платье:

— Ты получил то, зачем пришел, синьор?

Накидываю пиджак, салютую, прикладывая два пальца к полям Федоры:

— Абсолютли! Передавай привет сестрам, как увидишь.

— Обязательно, — улыбается она. — Они здесь, по соседству. Можешь зайти, если хочешь.

— Нет-нет, пожалуй, я пас.

Магнитный замок перестает гудеть, я поднимаю засов и открываю дверь. Звенит колокольчик. Вслед мне летит издевательский смех.

Остается надеяться только, что черный прямоугольник приведет меня к Крысолову, своему создателю. Необязательно его включать. Кладу его на лист белой бумаги — всего лишь обратная сторона счета за квартиру. Люди толкают меня сзади, обходят спереди. Ругаются. Плюю на них. Меня затягивает черный квадрат на белом фоне, гениальная простота в самой конструкции и бездны змеящихся смыслов вокруг. Нет, нельзя. Это я должен вытянуть из нее того, кто мне нужен. Нельзя поддаваться бездне. Нельзя долго вглядываться в нее, иначе она начнет вглядываться в меня — и вот тогда я точно обречен.

Вспоминаю, о чем я хотел спросить Дудочника. Зову его. Над черным прямоугольником появляется белое свечение, становится отчетливее.

Фигура в белом плаще и белой венецианской маске с длинным носом.

— Маска, я тебя знаю. Не прячься и кларнет свой не прячь. Против меня он пока что бессилен. Маска смеется:

— Я знаю.

На заплеванную мостовую летит белый плащ, следом летит маска — из ее клюва человек в черном достает простую костяную флейту.

Он еще не сменил последний свой человеческий облик: седые волосы коротко подстрижены, высокий с залысинами лоб, бородка — или просто двухнедельная щетина.

— Зачем звал? Наконец-то решил тоже поменять сторону?

— Я нет. А ты? Давно хотел спросить тебя — с каких пор ты из толкача стал ловцом человеков? Твоя вера собирает аншлаги большие, чем любая из старых.

Ухмыляется:

— Ничего не вижу в этом плохого. Не сильно я и менял профиль деятельности: так же позвал за собой детей. И дети так же пошли. Только тогда шли за музыкой, а сейчас за яблочком. Не хочешь, кстати?

И протягивает мне надкушенный фрукт.

— Нет, спасибо, — отшатываюсь. — Как будто без тебя мало фанатиков.

— Мои — тихие, — пожимает плечами он. — Если те, кто должен ловить детей над пропастью — толкают их туда, толкачам ничего не остается, как ловить их. Дихотомия. Из-за моих фруктов не разрушают города, не устраивают геноцидов, не унижают столетиями и не жгут книги.

— А ты знаешь, — вспоминаю давешний разговор я, — что вот этот телефон, который тебя призвал, сменил…

— Да-да, девять владельцев и сколько-то пережил. И что? Как будто этого нельзя сказать о трех четвертях денежных купюр на свете?

— Ладно, считай, уболтал. Добро пожаловать в клуб, и все такое. Крысиный король мне нужен, вот что. Включай давай свою дудку и зови, я жду.

Люди, проходящие мимо, считают меня очередным сумасшедшим — человек сам с собой громко разговаривает над куском черного пластика. Они недалеки от истины.

— Дудка — это вчерашний день. Вот, смотри.

Достает из лежащей на мостовой мантии такой же, как у меня кусок пластика — но побольше.