Пьер Буало - Поединок в «Приюте отшельника»

— Все верно. В пятьдесят восьмом.

— И в том же году вы снова лечились от депрессии.

— Я была крайне ранима, доктор. Я не работала, жила в семье… в семьях Глории и глубоко сопереживала ее горю. Она держалась стоически — благодаря искусству.

— Давайте не будем торопиться. Сколько лет было вашей сестре в сорок пятом?

— Пятьдесят девять.

— И она все еще гастролировала?

— Удивительно, правда? Глория играла со струнным квартетом, имевшим большой успех. Работать она перестала, когда вышла замуж в пятый раз.

— Что стало причиной его смерти?

— Сердечный приступ.

— Как вы пережили траур?

— Довольно легко. Я не очень жаловала беднягу Оскара.

— В отличие от предыдущих?

Жюли слабо улыбнулась.

— Не подумайте ничего такого… Я не влюблялась в мужей моей сестры. Нелепая мысль. Никто не удостаивал меня вниманием. Я старалась держаться как можно незаметней и была бесполезным существом, ронявшим и разбивавшим все, к чему прикасались мои искалеченные руки.

Доктор закрывает блокнот.

— Я ни на чем не настаиваю и не строю предположений, просто констатирую, что у вас хрупкая психика и ваше состояние улучшилось без всякой видимой причины. Все верно? Меня это очень радует, но я бы рекомендовал проконсультироваться у невропатолога. Он наверняка поймет, почему вы решили не оперироваться. Еще не поздно передумать.

Доктор опускает очки на нос, скрещивает пальцы.

— Сестра знает о ваших визитах ко мне?

— Нет. Глории это не касается.

— Как ее здоровье?

— Последние два дня она обеспокоена и чувствует себя не очень хорошо.

— Вы с ней близки?

— Всякое случается. Знаете, доктор, старики хуже детей. Любая мелочь, пустяк могут вдруг стать невероятно важными. Это все, что нам осталось. Пора умирать.

— Ну-ну-ну, мадемуазель, не теряйте присутствие духа. Хорошо, увидимся через две недели. В случае необходимости обратитесь к доктору Приёру, он толковый специалист. Всего наилучшего.

Жюли не торопясь возвращается в порт. А доктор Муан молодец — по голосу угадал, что у нее изменилось настроение, правда, не понял — не мог понять — причины. Все дело в отсутствии сожалений и угрызений совести. Продолжи он расспросы, узнал бы, как она наказала Оливье. После аварии между супругами начался разлад. Поползли неприятные слухи, будто бы Глория была не совсем трезва, превысила скорость: «Эти люди думают, что им все позволено, что талант и богатство ставят их выше закона!» То, что с аварией не все чисто, доказывала и завеса секретности вокруг пострадавшей в аварии молодой женщины, которую поместили в одну из клиник Флоренции. Журналистов к ней и близко не подпускали, персонал держал язык за зубами. И кому же принадлежала эта клиника? Человеку, тесно связанному с депутатом Дженаро Бертоне, вице-президентом франко-миланской фармацевтической компании, главным акционером которой «случайно» являлся Бернстайн. «Желтые» газетенки ликовали. Авария? Да неужели?! А может, саботаж? А не было ли у могущественного промышленника интрижки с невесткой? Возможно, две виртуозные музыкантши соперничали за сердце одного мужчины? Глория уехала на гастроли — сбежала от набиравшего обороты скандала, а Оливье вернулся в Париж уладить кое-какие дела.

«А я, — думает Жюли, — осталась одна, окруженная заботой, улыбками и комфортом, с которыми не знала что делать. Мне даже страдать не позволяли, глушили боль морфином. Тогда-то все и началось».

Она подходит к краю пристани. Катер уже ждет. Марсель грузит на борт ящики, сундуки и корзинки.

— Имущество новенькой, — поясняет он.

— Какой еще новенькой?

— Мадам Монтано. Завтра привезут мебель, этим будет заниматься тулонская фирма. Сами увидите. Забирайтесь, мы отплываем.

Жюли устраивается на передней лавке. Брызги водяной пыли летят в лицо. Она возвращается мыслями к воспоминаниям. В действительности у нее была не депрессия, она тогда едва не сошла с ума. Сестра не раз говорила, что они оставили ее во Флоренции одну для ее же блага, что Жюли якобы повсюду видела преследователей и считала зятя главным заговорщиком, а Глорию — его сообщницей. Откуда взялись такие подозрения? Почему она решила, что мешает им, что ее накачивают морфином по приказу Оливье? Наркотик производили в его лабораториях, разве не так? Эта простая, хоть и бредовая идея все объясняла. У них был коварный и изощренный план устранения соперницы. Сначала руки. Потом голова. Никто больше не скажет: «Глория совершенно очаровательна, но ее сестра намного тоньше и музыкальней…»

Жюли чувствует стыд. Никакого визита к невропатологу не будет, не хватало еще, чтобы он разбудил прежние страхи. Все ее тогдашние мысли были чистым безумием. Больной мозг заставил ее продиктовать ночной сиделке то анонимное письмо (она хорошо заплатила за услугу). Жюли была не в себе, но удар нанесла очень точно. Началось расследование, вскрыли разветвленную сеть торговли наркотиками. И все из-за слова «морфин», которое, подобно ядовитому растению, отравило ее мозг. Бернстайн сумел вывернуться, но с Глорией развелся.

Остров совсем близко. Жюли чувствует легкую дурноту, но качка ни при чем, все дело в калейдоскопе воспоминаний. Думаешь, что прошлое умерло, но его отголоски звучат в душе, как печальная кантилена. Действительно ли она сочинила то роковое письмо? Развод ей не приснился, но вот остальное…

Катер причаливает, и Жюли берет себя в руки. На часах пять. В доме наверняка полно подруг Глории, она собиралась устроить прослушивание «Испанского каприччио» Римского-Корсакова и рассказать о дирижере Габриэле Перне, с которым была хорошо знакома. Жюли входит и удивляется царящей в доме тишине. Она толкает дверь тон-ателье и прислушивается. Что случилось?

— Глория? Я могу войти? — спрашивает она, стоя на пороге спальни.

В ответ доносится слабый стон. Жюли входит. Глория одна. Она лежит на кровати, лицо в свете ночника выглядит внезапно постаревшим. Парик сбился на затылок, обнажив бледно-восковой лоб.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— У меня была рвота — сразу после ужина.

— Кларисса вызвала врача?

— Да, приходил доктор Приёр, сказал: «Ничего страшного, небольшое обострение гастрита».

Голос Глории окреп, в нем появились раздраженные нотки.

— Доктор осёл. Я прекрасно знаю, в чем дело, знаю, почему у меня ноет желудок. Во всем виновата она, эта чертова баба. Явилась, чтобы занять мое место.

— Боже, Глория, о чем ты, какое место?

— Не знаю, что бы я сделала с человеком, рассказавшим мерзавке о «Приюте»! Это наверняка Юбер, будь он трижды неладен!

— Успокойся, — увещевает сестру Жюли. — Ты остаешься всеми уважаемой старейшиной.

Глория издает сухой смешок.