Ирина Зарубина - Смерть ходит рядом

— Далматов? — спросила Клавдия.

Следователь широко улыбнулся:

— Я.

Вбежавший муровец больно наступил ему на ногу.

Далматов не сопротивлялся. Он, видно, не успел сообразить, что с ним произошло.

— Вы задержаны, — сказала Клавдия.

Он ничего не спросил про постановление. Видно, знал: раз уж пришли, то право имеют.

— Дина! — позвал он кого-то из комнаты.

Робко выглянула маленькая женщина, глаза округлились, но не закричала.

— Принеси мне куртку и ботинки. Можно?

— Можно, — сказала Клавдия.

— Обыск делать будете?

— Будем.

— Вон там напротив соседи хорошие, их позовите, — посоветовал Далматов.

Клавдия кивнула муровцам, они отправились за понятыми.

— За что? — тихо спросил Далматов, когда поблизости не оказалось ребят в кожанках.

— Кожина, — коротко ответила Клавдия. А потом добавила убежденно: — И Порогин.

Далматов опустил голову.

— Ну что, сам покажешь? — спросил муровец, приведший понятых. — Оружие, наркотики.

— Пистолет в шкафу, — сказал Далматов.

Клавдия устроилась на маленькой кухне, достала протокол, стала заполнять.

Заглянула вдруг девочка лет пяти, спросила:

— Можно воды попить?

Клавдия кивнула.

Девочка наполнила большую кружку, но пить почему-то не стала, поставила воду на стол и тихо ушла.

— Хилый он какой-то, — поделился своим впечатлением муровец, заглянувший на кухню. — Я думал — матерый.

Клавдия не слушала.

Она торопилась.

Ей надо было еще успеть сегодня к Инне.

Кроме пистолета нашли еще охотничье ружье, коробку с патронами и банку с порохом.

Клавдия сама прошла по убогому жилищу. Но ни на чем ее взгляд не остановился.

Когда Далматова уводили, он что-то сказал жене не по-русски.

— Не надо, — попросила Клавдия. — Не положено.

— Да он прощается, это по-казахски, — сказал муровец.

Далматова отправили в отделение, Клавдия поблагодарила муровцев, попросила подвезти ее к Красной Пресне и распрощалась.

Инна жила в двенадцатиэтажке напротив зоопарка.

Все время, пока они говорили, за окном были слышны трубные крики животных.

«Весна, — подумала Клавдия. — Самое время жить».

— Бирск, такой маленький городок в Башкирии. Провинция и скука. Хотя я, конечно, ничего этого не замечала тогда. Школа, подружки, танцы, наряды. А вот как сдали экзамены, как вышла на следующий день на улицу, такая тоска взяла. Умру, думаю, здесь, если еще хоть на день останусь.

Мать ни в какую. Отец даже за ремень взялся. А мне море по колено. Взяла деньги, которые отложены были мне на мотоцикл — мне же мотоцикл собирались купить по окончании школы, — купила билет и только меня и видели.

А в Москве вышла на вокзале и подумала: я здесь умру не завтра, а прямо сейчас.

Но ничего, осмотрелась, люди куда-то бегут, торопятся, никто надо мной не смеется, наоборот, предлагают подвезти, поднести. А потом подошел парень и спрашивает:

— Жить есть где?

И все, дальше я в Москве жила.

Инна сидела у кроватки маленького, худенького, большеглазого мальчика, смотрела куда-то в темное окно и говорила-говорила…

Клавдия не перебивала ее, хотя подобных исповедей наслушалась за свою жизнь сотни. Всех испортила столица, все были чистыми и наивными детьми, а тут приехали — волей-неволей воруй, убивай, грабь. Другого пути нет.

— Сначала в палатке торговала, а потом надоело, познакомилась с ребятами из ВГИКа. Веселые такие ребята, но бедные. Стала к ним на курс ходить. Меня мастера сначала в штыки, а потом ничего, оставили, дескать, пусть ходит. А попала я к художникам. На отделение мультипликации. Они меня и на студию устроили прорисовщицей. Знаете, все время среднюю фазу рисуешь. Вот мартышка подняла лапу. Художник ее только вот снизу нарисует и сверху, а ты еще три фазы средние. За рисунок пятьдесят копеек. И мне еще завидовали. Мультики все только смотреть любят, а снимать их — дело тяжкое и муторное. Но жить на что-то надо было, вот я и рисовала среднюю фазу.

А потом попросила Успенского… Не слышали? Ну что вы, знаменитый анималист. Премий у него полный шкаф на студии. Он как раз заканчивал проект с англичанами — все комедии Шекспира. Очень красиво снял. Так вот я попросила Успенского — а дайте мне попробовать, хотя бы один эпизод.

Ну как вам сказать, это то же самое, если бы я пришла к Ельцину и сказала — дай порулить. Даже еще страшнее. На меня вокруг так посмотрели. Да что там, хохот стоял — на улице слышно было.

А Успенский почесал в затылке. Он вообще все время чешется, у него аллергия, что ли, или на нервной почве. Ужасно больной человек. Он почесался и говорит:

— Позвони мне вечером домой.

Мне-то уже все ясно. И честно говоря, наплевать было. С ним я запросто.

Ну, позвонила, а там жена. Нет, говорит, мужа, позже придет.

Мне так противно стало. Думаю, еще раз ему звонить стану — опять на жену наткнусь. Нет, лучше пойду к подъезду и подожду.

Вот стою, жду, приехал. У него «Волга» старая-старая.

Я подошла и говорю:

— Ну что, куда поедем?

А он… Нет, не испугался. Он вдруг разозлился.

— Ты, идиотка, — говорит. — Ты что себе вообразила? Ты что, вообще, да?

Люди, когда ругаются, красноречием не блещут.

— А ну пошли, говорит. И тащит меня к себе домой.

Жена у него милая. Чаем угощала, а потом отозвала в сторону и спрашивает:

— Ты есть не хочешь? Ты не стесняйся, я его сейчас прогоню, скажу, что у нас женские секреты, и накормлю тебя.

Да. Знаете, после палаток, да даже после студентиков вгиковских это сильно. Это прямо поддых бьет.

И вот Успенский выложил на стол папочку, сказал: «Прочитай, потом поговорим», — а сам вышел куда-то.

Я посмотрела — сценарий. Он сам написал. Там всего-то страницы четыре. Ну, короткометражка.

Я тут же и пролистнула ее.

Он вернулся, я и говорю:

— Я согласна.

— Что согласна?

— Поставить.

Ну, в общем, обнаглела.

Он так внимательно на меня посмотрел — вы тоже так смотрите — и говорит:

— Ну и давай ставь…

Мальчик вздрогнул во сне. Совсем тихо, бесшумно. Это видела только Клавдия, потому что сидела к нему лицом.

Но Инна тут же обернулась, присмотрелась к сыну, подоткнула одеяло.

— Ничего, сегодня он спокойный.

Еще минуту смотрела на сына, а потом снова повернулась к Клавдии:

— Ну, поставила фильм. Пятиминутка. «Самовар», не видели? Что вы, по всему миру возили. Вон у меня призы стоят.

Она кивнула на стеллаж. Там на самой верхней полке стояли всякие вазы, статуэтки, дипломы в рамочках…

Инна помолчала.

— Вот вы, наверное, подумали — сейчас расскажет мне, что столица ее испортила, до преступления довела. А я вам вон какую радужную картинку написала. Но это еще не конец. Во ВГИКе экстерном защитилась. Теперь это можно — только деньги плати. Успенский меня позвал к себе. А тут в рекламном агентстве конкурс. Громко звучит, но не для меня: первое мое преступление было, что я бросила кино. Просто нищеты испугалась. А еще подумала — какой я режиссер, какой я художник? Вот Успенский — художник, Назаров, Петрушевский.