Николай Гуданец - Охота на охотника

Странно, по дороге в Таллин я был уверен, что еду убирать кого-то из наших, и это отнюдь не улучшало настроения. Потому что, если сегодня ты нейтрализуешь кого-то, завтра с тем же успехом некто может нейтрализовать тебя самого. Редко, очень редко «Карат» срабатывает против своих, тут нужны серьезнейшие причины, но такое все же бывает.

Однако друг Юра, или как бишь его там звали, оказался человеком посторонним. Поди разберись, к лучшему ли оно, а может, к худшему. Насколько мне известно, «Карат» никогда не соприкасался с уголовным миром. Проку в том никакого, а риска хоть отбавляй. Кто же такой этот Юра, как он спутался с нами, чем не угодил Командору? Эпизодический исполнитель? Шантаж, рэкет? Случайная утечка информации? О каких таких пяти тысячах он болтал в машине, когда каждое слово записывалось на магнитофон? И, главное, не слишком ли много теперь знаю я сам? Это ведь может в конечном счете повредить здоровью. Нет, все-таки надеюсь, что знаю не слишком много.

А, к черту. Забыть, плюнуть и растереть. Больше это меня не касается. Вот разве что доложить Командору о вмятине на крыле, это да, это серьезно. А прочее выбросить немедленно из головы. Я образцово справился с заданием и возвращаюсь домой.

Ловлю себя на слове «домой». У меня же нет дома, и никогда не было. Любое мое жилье временное и казенное. Но именно так подумалось, возвращаюсь домой, и мелькнуло видение Алины в халатике, с ногами забравшейся на диван, помешивающей чай в фаянсовой кружке. Что это мне вдруг стало мерещиться, дивлюсь я сам себе.

В «Карате» служат только те, у кого нет ни родителей, ни жен, ни детей, иначе просто быть не может. Об этом каждого заранее жестко предупреждают. А то, что у нас не увольняют по собственному желанию, понятно без всяких предупреждений. Нашему брату из нашей компании выход один – в дерюжный спецмешок. Мне вовсе не хочется поздравлений от Командора, я не спешу стать Иван Иванычем и сгореть где-нибудь в спецпечурке на военной базе, оставив после себя лишь горстку жирного пепла и две револьверные пули.

Впереди обозначается прогал, там дорога выходит из леса. Восемнадцать-пятьдесят пять, синие треугольнички. Кажется, укладываюсь во время точнехонько, что будет, конечно же, замечено и оценено.

Вон он, треугольничек, «Жигули» с зажженными подфарниками, стоят впритирку к обочине. А чуть дальше второй треугольничек, это моя родимая «восьмерка», вымытая и дозаправленная, как полагается.

Отпираю дверцу, плюхаюсь боком на сиденье, расстегиваю и стаскиваю бахилы, которые кидаю наземь, чтобы ребята из «Жигулей» их забрали, когда уеду. В машине тепло, они заботливо прогрели ее перед моим приходом. На правом сиденье лежит пакет, из него я вынимаю термос с кофе, плитку шоколада и завернутые в фольгу две пиццы, еще не совсем остывшие.

Молодцы таллинцы, стараются, как для родного. Оно, конечно, предусмотрено инструкциями, но нигде ведь не записано, что шоколад должен быть «Люкс», а еда – свежей и теплой. Только насчет вмятины я все равно доложу, вы уж, ребятки, не обессудьте.

Жуя пиццу и прихлебывая крепкий кофе, начинаю вполне чувствовать, до чего вымотался за день. Ладно, скоро придет второе дыхание. До Риги отсюда чуть меньше трехсот километров, сущие мелочи.

Долго рассиживаться мне здесь не полагается. Перекусил, чуток отогрелся, пора и честь знать. Завожу двигатель и трогаюсь, на прощание перемигнувшись подфарниками с ребятами в «Жигулях».

Судя по атласу, я должен доехать до Ристи, оттуда шестнадцать километров на юг по 27-му шоссе, а там боковушечкой переберусь на двенадцатую магистраль. Это будет где-то без четверти восемь, и тогда к одиннадцати, самое позднее, я буду в Риге. А ближе к полуночи у Алины. Видимо, я настолько отупел, что сейчас не могу себе представить Алину иначе, как помешивающей в кружке чай.

Мною владеют звенящая усталость и убаюкивающий покой. Это не самое лучшее состояние для езды. Торможу, съезжаю на обочину и, выйдя из машины, крепко растираю по лицу колючий снег. Вот так-то лучше.

Мягко набегают под машину километры, тихонечко ползут стрелки на часах. Дорога пустынна, редкие встречные автомобили вежливо переключаются на ближний свет, и я отвечаю тем же.

Осталось добраться до Риги, прочистить ствол от нагара и упаковать револьвер в корпус кассетника, потом оставить кейс в ячейке на вокзале. Утром, когда позвонит Командор, отчитаться. Вроде бы все.

А еще я этой ночью буду любить Алину, долго и всласть, переходя от нежности к ярости и снова к нежности, доводя ее до полного самозабвения и шалея от того, как сильно она хочет меня. Я жив, я цел, я еду к своей женщине и больше думать ни о чем не желаю, пошло оно все к чертям собачьим и пропади пропадом. Надо жить так, словно нынешний день последний и не будет уже ни завтра, ни послезавтра. Чтобы не болтаться между тревогой и скукой, как выразился один башковитый немец.

Вот и магистраль М12, на Ригу – вправо, дорога хорошая и знакомая.

Неожиданно вспоминается вчерашний вечер и тот сеанс ясновидения, который провела Алина. Снова я думаю, а не узнает ли она мою подноготную, не учует ли, пусть смутно, чем я занимался сегодня в лесу под Кейлой… Не берусь даже представить, что тогда произойдет. Если посмотреть сторонним взглядом, это же нечеловеческая жуть, убить незнакомого парня по приказу, а потом в тот же вечер лечь с женщиной, ласкать ее и шептать на ухо пряные нежности; нет, определенно, я стал расклеиваться, так нельзя, не доведут мои умствования до добра. И никто из вас мне не судья, слышите вы, чистенькие, сытенькие и ухоженные, между нами нет разницы, просто вас, сволочей, некому было вербовать и дрессировать…

Меня трясет, я торможу, съезжаю на обочину. Выхлебываю стакан кофе из термоса. Психовать не велено. Не велено психовать.

Есть такая русская мантра – «на хер». Ее стократное повторение творит чудеса, почти погружая в нирвикальпа самадхи.

А теперь поехали дальше.

Однако я никак не могу избавиться от мыслей о том затаенном и безотчетном страхе, который испытываю теперь перед Алиной. Мне чудится, что в любую минуту она может прозреть и узнать, кто я такой на самом деле, и назвать вещи своими именами, чего я малодушно избегаю даже в собственных мыслях. Только вот могу ли я быть уверен, что она и раньше ничегошеньки не подозревала?

Вчера она сказала прямо, что я никакой не кооператор. Мало того, сейчас я придаю совсем другой смысл тому разговору, который состоялся у нас поздней ночью, неделю назад.

Когда мы лежали в обнимку, блаженно обессилевшие и притихшие, она вдруг мягко шепнула:

– А знаешь, ты всегда остаешься чуточку чужим.

– Как это? – спросил я. – Объясни.

– Да так, – она провела пальцем по моей груди. – Там, внутри у тебя есть такая дверца, с надписью – опасно, посторонним вход воспрещен.