Татьяна Устинова - Хроника гнусных времен

Кирилл задумчиво уронил трубку на рычаг и достал из шкафа чистую рубаху.

Какая жара.

Кажется, что город за окном плавится и дрожит, как будто залитый огненным жидким стеклом.

Значит, так.

Зеркало. Фотографии. Кучка пепла в камине. Звонок со Светиного мобильного. Человек в саду. Семейная история про клад. Собачья шерсть на Сониной пижаме. Ожерелье в сто тысяч долларов.

Убить за сто тысяч долларов – ничего не стоит. Убивали и убивают за меньшее.

И сколько еще припрятано таких ожерелий? Может, сорок? Или два? Или сундук, как у Роберта Льюиса Стивенсона?

Кто такая Людочка, о которой упомянуто в дневнике? Куда делись страницы из арабской книги, принадлежавшей Якову? Что на них было? Почему их вырвали? Кто их вырвал? Когда?

Свинцовый шарик в затылке вдруг перестал кататься из стороны в сторону, остановился посередине и как будто заледенел. Даже шее стало холодно.

Ты же такой умный. Номера на машинах запоминаешь с первого раза. Два и два складываешь хорошо и при этом редко ошибаешься.

Что ж ты стоишь? Давно сложил бы и получил все, что нужно.

Неизвестно, кто будет следующим. Кто окажется между деньгами и человеком, жаждущим их больше всего на свете.

Что ты станешь делать, если убьют Настю? Или ее отца? Или мать? Или – еще хуже! – кто-то из них окажется тем, кто заварил всю кашу?

Это была просто игра – почти что в шпионов. Ты спрашивал, сопоставлял и радовался, как мальчишка, что опять оказался умнее всех.

Ты сможешь доиграть до конца и после этого уехать в Дублин? А Настя? Она поедет с тобой, если ты все-таки доиграешь до конца?

Ледяной свинцовый шарик в голове превратился в глыбу.

Кириллу вдруг стало страшно.

Пока он был уверен, что это его не касается, все было легко и просто. Почему-то ему не приходило в голову, что его это касается больше всех. Его и Насти.

Неделю назад он ни за что не вспомнил бы ее имени и, если бы не визитная карточка, вывалившаяся из кармана, не стал бы ей звонить и никогда бы не встретился с ней.

Кажется, в эту неделю изменилась жизнь. Была одна, стала другая.

В прежней не было Насти, и Кирилл Костромин ни на кого не должен был оглядываться. Да, да, он думал о том, что ему уже не найти никого, кто был бы понятен, близок и, главное, нужен, и печалился из-за этого, и сетовал на одиночество, и мечтал о неторопливом субботнем утре – и все это было как-то… односторонне.

Ему представлялась его будущая необыкновенная любовь, как огромный радостный летний день, в котором он наконец-то будет не один, но почему-то он совсем упустил из виду, что она – это не только воплощение его мечты, но еще и человек, самостоятельная личность, которая как-то жила до встречи с ним и у которой есть проблемы, заботы, родители, служба, дальние и близкие родственники, чахлая машина, собственные взгляды на жизнь, тайны, вкусы, привычки. Целый мир.

Ему придется влезать в этот мир, даже если ему вполне хорошо в своем собственном, влезать и завоевывать себе место в нем, и смотреть, чтобы не наступить никому на мозоль, и вышвыривать самозванцев, и держать оборону, и подлизываться, и прощать, и начинать все сначала – а он не был к этому готов и не знал даже, хочет ли он этого.

Он пришел в бешенство из-за Сониной безответной тупости, до которой ему не могло быть никакого дела. Он пришел в бешенство потому, что это касалось Насти и становилось важным для него, – а он не хотел этого.

Он по уши влез в чужие проблемы и испугался того, что они могут стать его собственными.

Он должен все обдумать.

Он доиграет до конца, слетает в Дублин и вернется в Москву, чтобы спокойно и трезво все обдумать. Если к тому времени у него еще будет такая возможность.

* * *

Когда Кирилл остановил машину возле кованых железных ворот, оказалось, что тетя Александра караулит в смородиновых кустах по ту сторону забора. Лиловый халат виднелся среди густых веток.

– Мама, – сказала Соня убитым голосом.

– “Мама”, – передразнил ее Кирилл. Он очень строго сказал себе, что его не интересует ничто и никто, кроме Насти Сотниковой и предстоящей ночи, но следовать выбранному курсу было почему-то трудно.

– Сонечка, ты ей ничего не говори, – заторопилась Настя, – Кирилл все правильно решил. Давай про ожерелье вообще не вспоминать, как будто мы ничего не знаем.

– Если мама узнает, она меня не простит, – как завороженная повторила Соня, не отрывая взгляда от зашевелившегося в кустах халата, – я и так…

– Я вашу маму утоплю в Финском заливе, – пообещал Кирилл, перегнулся через Настю и стал шарить в бардачке, – если она еще раз в моем присутствии откроет рот. Так ей и передайте.

– Что ты ищешь? – спросила Настя.

– Я уже нашел.

Он выудил из бардачка длинную картонную коробку и через плечо кинул ее на заднее сиденье.

– Это фонендоскоп, – объяснил он злобно, – если вы мне сейчас скажете, что у вас дома не такой, а какой-то другой и мама это непременно заметит, я утоплю вас в Финском заливе вместе с ней.

– Откуда он у вас? – Соня взяла коробку обеими руками, как будто заморскую диковинку.

– Купил в аптеке.

Настя, смотревшая на него в упор, вдруг засмеялась, схватила его руку, лежавшую на руле, и звонко поцеловала. Перевернула и поцеловала еще раз – в ладонь.

Он смутился так, что стало жарко затылку. И Соня в зеркале не отрывала от него глаз.

– Спасибо, – вдруг сказала она, – я ведь так и не поблагодарила вас.

– Пожалуйста, – перебил ее Кирилл. – Давайте. Вылезайте и уводите вашу маму из засады. Только вы можете с ней справиться.

– Когда ты заходил в аптеку? – спросила Настя, провожая глазами удаляющуюся к калитке Сонину спину.

– Когда ты покупала своих кур. Кстати, почему мы так нигде и не поели, я не понял?

– Потому что нас ждут дома, – сказала она удивленно, как будто он спрашивал у нее какую-то глупость.

– Ах, да, – сказал Кирилл, – я забыл. Нас ждут дома, поэтому поесть мы нигде не можем. Хорошие мальчики и девочки всегда слушаются маму и папу.

– Что с тобой?

– Ничего.

– Почему ты так злишься?

– Я не злюсь.

– Нет, злишься. Ты начал злиться, когда отдал Соне фонендоскоп. Тебе неудобно, что ты его купил?

Не мог же он сказать ей, что отныне их проблемы его не касаются!

– Настя, я не злюсь. Все нормально. Открывай мне ворота, и я заеду.

– Давай я заеду, – вдруг предложила она весело, – мне всю жизнь хотелось хоть сто метров проехать на такой машине.

– Нет! – завопил он испуганно. Однажды он видел, как она заезжает в ворота.

– Ты жадина-говядина, – сказала она и засмеялась, – тебе жалко дать мне порулить, потому что твоя машина тебе дороже, чем я!

И, стиснув руками его шею, она притянула к себе его голову и поцеловала в губы.