Йен Колдуэлл - Пятое Евангелие

Этому ребенку Бог уготовил в жизни всего один пример любви, которая никогда не покидала его. Моей любви. И я говорил от всего сердца. Я не покину его никогда, что бы ни случилось.

– Мы будем жить в доме у мамы? – спросил Петрос.

У меня сдавило горло.

– Нет, солнышко.

Я чувствовал себя сломленным. Мне вновь захотелось взять его на руки и изо всех сил прижать к себе.

– Тогда что мы здесь делаем?

Не было у меня такого ответа, который бы он понял. И поэтому я просто поднял его повыше и стал показывать все наши любимые места. Напомнил, чем мы там занимались, какие пережили приключения. Как мы частенько сиживали в тени деревьев, которые сейчас под нами, и бросали птицам кусочки черствого хлеба, смотрели, как люди опускают письма в большой желтый ящик на здании почты, и представляли, в какие страны полетят эти письма. Напомнил ночь, когда мы поднялись на собор Святого Петра, смотреть фейерверк на двадцатипятилетие понтификата Иоанна Павла, и видели самого Иоанна Павла, который сидел у своего окна и тоже смотрел на фейерверк. Напомнил зимнее утро, когда мы вышли из «Анноны», местного супермаркета, и у нас порвался пластиковый пакет, и все яйца разбились об асфальт, а Петрос расплакался, и тогда – о чудо! – единственный раз в его жизни пошел снег. Запомни, Петрос, это волшебное чувство. Как в одно мгновение всю грусть без остатка может смахнуть даже малый дар Божьей любви. Бог следит за нами. Заботится о нас. И никогда нас не оставляет.

Я выдохся, а Петрос хотел еще историй, но мои воспоминания становились все мрачнее, и тогда Мона пришла мне на помощь и принялась рассказывать о нашей юности. О том, каким я был мальчиком.

– Mamma, – спросил он, – а Babbo был хорошим футболистом?

– О да, – улыбнулась Мона, – очень!

– Таким, как Симон?

У нее залегли под глазами горькие складки.

– Петрос, он во всем был лучше.

Обратно я нес сына на руках. Он нахмурился, когда мы вернулись в квартиру. Едва устроившись под одеялом, снова встал. Закрыл шкаф; проверил, хорошо ли он закрыт. Потом мы молились. Мона держала его за руку, и больше ничего было не надо. Я выключил свет и увидел, как в его влажных глазах двумя дугами отражается лунный свет.

– Я люблю тебя, – сказал я.

– И я тебя тоже люблю.

И на мгновение моя душа снова почувствовала себя цельной. Там, где рядом со мной будет это дитя, то место я и назову домом.

Мона пошла вслед за мной на кухню. Остановилась, провела рукой по волосам. Достала из буфета чашку, налила из-под крана воды. Молча.

Наконец, поставив чашку, она села рядом со мной и забрала открытую Библию, которую я почему-то держал в руках. Ту Библию, что она читала нашему сыну.

– Алекс, что ты задумал?

– Я не могу об этом говорить.

– Ты не обязан спасать Симона. Ты это понимаешь?

– Прошу тебя, – взмолился я, – не надо!

Она сунула Библию обратно мне в руки.

– Загляни сюда и ответь. Кто спасал Иисуса?

Я недоуменно смотрел на нее, пытаясь понять, куда она клонит.

– Покажи мне, – не сдавалась она, – покажи страницу, где сказано, что он выиграл свой суд.

– Ты знаешь, что он не…

Я осекся. Но она ждала и молчала. Она хотела, чтобы я произнес это вслух.

– Иисус, – сказал я, – не выиграл свой суд.

– Тогда покажи мне, – тихо сказала она, – где сказано, что все закончилось хорошо и все жили долго и счастливо, потому что пришел брат и спас его.

– Так мне его бросить? Взять и убежать?

Она услышала упрек в моих словах, и ее лицо исказило отчаяние.

– Что бы ты ни делал, – начала она, глядя в сторону, – Симоном еще никто никогда не мог манипулировать. Никому не удавалось заставить его переменить решение. Если он хочет проиграть свой суд…

Я встал.

– Мы не будем продолжать этот разговор.

Но она, впервые после своего возвращения, не стала заискивать передо мной.

– Алекс, в твоих руках только одна жизнь. Его! – Она показала в сторону спальни. – Но ты заморочил ему голову рассказами о двух людях, которых он не видит. Ты заставил его поверить, что двух самых важных в его жизни людей никогда не бывает рядом. Хотя самый главный в его жизни человек всегда был с ним!

– Мона, – сказал я. – У меня есть шанс вернуть Симона к жизни. Я в долгу у него.

– Ты ничего ему не должен. – У нее задрожали губы.

– Что бы ни случилось со мной, – сказал я, – у меня всегда будет Петрос. Если Симона уволят из священного чина, у него не останется ничего.

Она собиралась сказать что-то резкое, но я не дал ей возможности.

– Завтра я кое-что сделаю, – сказал я, – и это приведет к определенным последствиям. Возможно, мы с Петросом больше не сможем здесь оставаться.

Она хотела спросить почему, но я продолжал:

– Прежде чем это произойдет, мне важно быть с тобой откровенным. С тех пор как ты ушла, ничего другого мне так не хотелось, как снова собрать вместе нашу семью.

Она трясла головой, словно желая перемотать пленку, словно пытаясь заставить меня замолчать.

– Я мечтал, как мы втроем заживем в этой квартире, – продолжал я. – Этого я хотел больше всего в жизни.

Она вдруг расплакалась. Я отвел взгляд.

– Но когда ты вернулась, все изменилось. Ты ни в чем не виновата, ты все сделала правильно. Я люблю тебя. И всегда буду любить. Но изменилось все остальное.

Мона разглядывала потолок, пытаясь высушить слезы.

– Ты не обязан ничего объяснять. Ты ничего мне не должен. – Она перевела взгляд на меня. – Но я умоляю тебя: думай прежде всего о себе и о Петросе. Раз в жизни. Забудь про Симона. Ты столько сил положил на то, чтобы устроить Петросу спокойную, счастливую жизнь. Я не знаю, что ты собрался сделать, но помни: здесь – весь его мир.

Я любил ее за эти слова. За яростную защиту своего мужа и сына. Но разговор меня уже утомил. Пора заканчивать.

– Мона, я не знаю, где мы с Петросом будем жить, если придется переехать. Одно могу сказать: где-то за пределами городских стен. И если… если ты хочешь, поедем с нами.

Она молча на меня смотрела.

– Я не спрашиваю, каковы твои планы, – сказал я. – Но сегодня вечером я понял, какие планы у меня. Я хочу, чтобы моя семья жила под одной крышей.

Мона обняла меня обеими руками и зарыдала, впиваясь пальцами мне в кожу.

– Не отвечай, – сказал я. – Не сегодня, подожди, пока поймешь наверняка.

Она лишь крепче обхватила меня. Я закрыл глаза и обнял ее.

Вот так.

Я прожил здесь славную жизнь. Что бы ни сулило будущее, я буду смотреть на стены этой страны и благодарить Бога за годы, которые Он позволил мне прожить внутри них. Ребенком я любовался, как встает солнце над Римом. Взрослым я буду наблюдать, как оно заходит над собором Святого Петра.

Целый час Мона смотрела, как я хожу взад-вперед по гостиной, и молчала, понимая, что я мысленно репетирую речь. Наконец она сказала: