Йен Колдуэлл - Пятое Евангелие

Фальконе, однако, не удовлетворился услышанным.

– Что вы сделали с пистолетом? – спросил он.

Я ликовал, как змей-искуситель. Достав из-под сутаны полиэтиленовый мешок, я продемонстрировал пистолетный ящик. Доказательство, которое заставляло любые сомнения умолкнуть.

Фальконе внимательно смотрел на ящик, и выражение его глаз медленно менялось. Все кусочки мозаики наконец складывались воедино. Единственный тревоживший его факт был предъявлен.

– Ваш брат покрывал вас? – спросил инспектор без тени эмоции.

Но прежде чем я успел ответить, он внезапно повернул голову. Жандарм встревожился, заметив что-то краем глаза.

И тогда я тоже увидел.

Его святейшество пошевелился. Его правая – здоровая – рука поднялась в воздух, подзывая архиепископа Новака.

Его преосвященство наклонился к уху Иоанна Павла. И тогда от дряхлого тела послышался голос. Хриплый, слабый, почти неслышный.

Новак глянул на меня. У него в лице что-то переменилось. Что-то промелькнуло в глазах. Он прошептал Иоанну Павлу какие-то слова в ответ, но я не понимал их разговора, шедшего по-польски. Наконец папа кивнул. Я неподвижно сидел на стуле.

Фальконе настороженно следил, как Новак взялся за ручки инвалидного кресла и покатил его вперед. Вокруг стола. Мимо Фальконе. В мою сторону.

Глаза папы пристально смотрели на меня. Глаза гипнотического средиземноморского цвета океанской сини. Они были полны жизни. От его внимания ничего не ускользнуло.

Я напрягся. Папа видел меня насквозь. Для него я был безликим священником, одним из десятков тысяч, но он распознавал ложь так же явно, как его кости чувствовали изменение погоды. Боль на его лице говорила, что и мою ложь он распознал.

Когда до меня оставалось всего несколько дюймов, он дал Новаку знак остановиться.

Не зная, что мне делать, я сполз со стула и опустился на колено. Обычно папе, в знак смирения, целуют перстень или туфлю. Да я бы охотно стал невидимым, только бы спрятаться от него! Так униженно я себя чувствовал.

Новак дотронулся до меня.

– Его святейшество хочет с вами поговорить.

У Иоанна Павла дернулась рука. На мгновение белый рукав, как наэлектризованный, скользнул по моим пальцам. Папа наклонился и положил свою тяжелую ладонь мне на щеку, провел по бороде.

Я почувствовал, что он дрожит. Ровной, непрекращающейся дрожью. Его болезнь подошла к финалу. От дрожащей руки шло тепло. Одним движением Иоанн Павел дал мне понять, что видел достаточно и хочет высказаться. Папа открыл рот и надтреснутым голосом что-то произнес.

Я не понял слов и глянул на архиепископа.

Но Иоанн Павел сделал над собой усилие и возвысил голос.

– Иоаннис, – сказал он, погружая пальцы в мою бороду.

Не ослышался ли я? Но Новак сделал мне знак молчать. Его святейшество не перебивают.

– Иоаннис Андреу… – сказал Иоанн Павел.

Во мраке его разума все смешалось, он принимал меня за человека, с которым встречался больше пятнадцати лет назад.

Наконец он нашел силы закончить:

– …был вашим отцом.

У меня сдавило дыхание. Я вонзал ногти в ладони, пытаясь выглядеть спокойным.

– Вы, – невнятно проговорил он, – священник, у которого сын.

Он устремил на меня океаны глаз, и я вдруг распался на атомы.

– Да, – выдавил я, едва справившись с комком в горле.

Иоанн Павел глянул на архиепископа Новака, взглядом прося закончить мысль. Усилие оказалось слишком тяжелым.

– Его святейшество иногда видит вас с учениками, – сказал Новак, – когда проезжает Сады.

Меня съедал стыд.

Иоанн Павел поднял руку и показал на себя.

– Я, – сказал он.

Потом указал на Новака:

– И он.

– Его святейшество тоже преподавал в семинарии, – перевел Новак. – Он был моим учителем христианской этики.

Выдерживать этот взгляд было мучительно. Иоанн Павел еще раз опустил руку себе на грудь.

– У меня, – дребезжащим шепотом произнес он, – тоже был брат.

Теперь мне все же пришлось закрыть глаза. Я знал про его брата. Эдмунд. На четырнадцать лет старше. Работал в Польше врачом. Умер молодым, заразившись от пациента в больнице лихорадкой.

Голос его святейшества дрожал от волнения.

– Мы бы все… друг для друга… сделали.

Есть только две причины, почему он мог мне это сказать. Одна – в том, что он поверил моим показаниям. Другая – в том, что он знает, почему я лгу. Когда я открою глаза, я узнаю ответ. Поэтому некоторое время я не мог заставить себя их открыть.

Но молчание угнетало. Я посмотрел на Иоанна Павла.

Кресло удалялось. Архиепископ Новак выкатывал его из дверей, направляясь к библиотеке. Его высокопреосвященство сделал мне знак следовать за ним. Последнее, что я видел, – вытянутое лицо Фальконе. Я не мог понять, о чем он думает. Старый полицейский не проронил ни слова. Только водил рукой по пистолетному ящику и набирал на своем телефоне номер.

– Обвинение снимается, – сказал архиепископ Новак собравшимся в библиотеке. – Мы услышали признание.

Все потрясенно переглядывались, по лицам прокатилось недоумение.

Но тут поднялся Симон.

Все взгляды обратились на него. Внушительный, как Моисей, он, казалось, обладал десятью локтями роста. Его черная фигура собирала из воздуха электричество, как громоотвод. Новак опешил, не ожидая такого напора. И в образовавшуюся паузу брат произнес:

– Он лжет!

Миньятто и Лучо повернулись к нему, чтобы возразить. Укрепитель правосудия смотрел на него с недоверием.

– Он лжет! – повторил Симон. – И я могу это доказать. Спросите его, куда он дел пистолет.

– Он продемонстрировал нам пистолетный ящик, – сообщил архиепископ.

Симон открыл рот. Он и представить себе не мог размеры сплетенной мною лжи.

Но у него оставалась еще одна, последняя надежда. Он повернулся ко мне и сказал:

– Тогда открой, покажи им!

Новак хотел перебить Симона. Но Иоанн Павел повел рукой в воздухе, разрешая тому продолжать.

Собравшиеся смотрели на нас, ожидая, что будет.

– Мне неизвестна комбинация, – повторил я Новаку. – Уго мне так ее и не назвал.

Симон глядел на меня с высоты своего роста. И в этом взгляде сквозила такая невероятная любовь, что разрывалось сердце. Нежность и потрясение. Словно я должен был знать, что мне не удастся открыть ящик, но, к огромному недоумению Симона, все же попробовал.

– Ваше святейшество, – медленно, срывающимся голосом заговорил он, – вы не найдете внутри пистолета. Я закопал его на грядке в саду, вместе с бумажником Уго, его часами и ключом от номера. Могу показать жандармам место.

Я похолодел. Но не успел я ничего сказать, как в библиотеку вошел Фальконе. Он нес в руках пистолетный ящик. С открытой крышкой.

– Ваше святейшество! – с тревогой проговорил он.