Йен Колдуэлл - Пятое Евангелие

Пока Фальконе показывал папе содержимое, я чувствовал на себе взгляд Миньятто. Но не мог оторваться от ящика.

Там, где должно было находиться оружие, лежал он, прóклятый и злосчастный. Бессмертный. Непобедимый. Потертая кожаная пуповина удерживала его не так плотно, как раньше. Швы, которыми скреплялись две половинки обложки, так что Диатессарон оставался водонепроницаемым, разошлись. Если бы в ту ночь в Кастель-Гандольфо он упал в лужу, как в свое время в Нил, то промок бы насквозь. Но пистолетный ящик сработал безупречно. Внутри книги, как закладка, лежал белый лист с записями – я узнал почерк Уго. Заметки к докладу перед православным духовенством.

Архиепископ Новак бережно достал книгу из ящика. Но Иоанн Павел протянул здоровую руку к записям. Новак передал ему бумаги. Пока Иоанн Павел читал, в комнате установилась тишина.

Неподвижную маску его лица постепенно сминало волнение. Архиепископ Новак осторожно забрал у него записки, но не стал читать, а обратился ко мне:

– Что это такое?

– Мой брат не знал, что внутри лежит книга! – вмешался Симон. – Его признание – ложь!

Фальконе достал из заднего кармана носовой платок, разложил его на ладони и бережно забрал из рук Иоанна Павла бумаги.

Я лихорадочно искал слова, которые могли бы все переменить. Доказать невиновность Симона. Но брат смотрел на ящик с таким потрясенным лицом, что мысли разбегались. Он весь сжался под испытующим холодным взглядом Фальконе. На меня он даже не мог поднять глаз.

Шеф жандармов закрыл крышку, но оставил ящик у Симона на виду. Брату было больно смотреть на него, и Фальконе это знал.

– Возьмите, святой отец, – сказал он.

Симон вздрогнул.

В глазах шефа жандармов не было ничего человеческого.

– Возьмите, – жестко повторил он.

– Нет!

– Откройте.

– Я больше не притронусь к нему!

– Тогда сообщите мне шифр.

– Один, шестнадцать, восемнадцать, – мертвенным голосом произнес Симон.

Та же комбинация, что открывала сейф в квартире Уго. Стих из Матфея, устанавливающий институт папства.

Фальконе набрал цифры. Прежде чем взяться за защелку, он снова бросил взгляд на Симона. Что-то между ними происходило, непонятное мне.

– Удивил вас брат? – спросил Фальконе.

– Вы сами не знаете, о чем говорите, – бесцветным голосом ответил Симон.

Симон потянул защелку. Ящик не открывался.

Симона словно парализовало. Он глянул на меня так, словно мы с Фальконе в сговоре.

Старый шеф полиции осмотрел ящик со всех сторон и, впервые отвернувшись от Симона, обратился к Иоанну Павлу:

– Ваше святейшество, одна из причин, по которой швейцарские гвардейцы рекомендуют эту модель пистолетного ящика, – в том, что шифр на нем устанавливает производитель и сменить его нельзя.

Он продемонстрировал листок бумаги.

– Я только что позвонил на фабрику. Один, шестнадцать, восемнадцать – неверный шифр.

Сверяясь с бумажкой, он по одной набрал цифры. Замок со щелчком открылся. Я ахнул.

– Святой отец, – сказал Фальконе, – я все понял по вашим глазам.

– Что поняли, инспектор? – проговорил архиепископ Новак. – Что все это значит?

Фальконе, как завороженный, разглядывал ящик.

– На правой руке доктора Ногары обнаружены пороховые следы, – мрачно сказал полицейский, описав пальцем по крышке форму пистолета. – Это рука, которой он обычно стрелял.

Его голос все сказал мне.

Выражение лица Симона – подтвердило.

Симон… – выдавил я.

Тот не ответил, устремив невидящий взгляд на ящик.

Новак, прищурившись, глядел на меня и пытался сопоставить мое признание с демонстрацией Фальконе.

Но я наконец все понял. И испытал такое безмерное облегчение, что поначалу не почувствовал всего трагизма подлинных обстоятельств гибели Уго.

– Единственный человек, знавший код, – сказал Фальконе, – был доктор Ногара. Он и открыл ящик.

Симон ничего не ответил. Он собрался молчать до последнего.

– Но чтобы проникнуть в собственную машину, ему не потребовалось бы разбивать стекло, – сказал Фальконе. – Так что же произошло, святой отец?

Но ответил Миньятто.

– Видеонаблюдение… – прошептал он.

Те две минуты между появлением Уго и появлением Симона. Когда я добрался до Кастель-Гандольфо, Симон первым делом сообщил:

«Он звонил мне. Я знал, что он в беде. Прибежал сразу как смог».

– И все-таки, зачем вы разбили стекло его машины? – повторил Фальконе.

Теперь объяснялась последовательность звуков, которую услышал на записи Миньятто. Сперва выстрел. И только потом – звон разбитого стекла.

Симон продолжал молчать. Но ему и не нужно было говорить.

– Потому что в машине был пистолетный ящик, – сказал я.

– Но Ногара к тому времени уже открыл ящик, – возразил укрепитель правосудия. – Он был пуст.

Но он не был пуст. Симон не стал бы запирать ящик, который не смог бы потом открыть. Ящик требовалось запереть до того, как брат до него добрался.

– Ногара положил туда манускрипт, – сказал я.

В ту ночь шел ливень. Уго хотел уберечь Диатессарон.

– Как ты узнал? – вполголоса спросил я у брата.

Симон не стал бы прятать пистолетный ящик, если бы не знал, что в нем. А значит, Уго ему рассказал.

Брат молчал. Но я снова вспомнил те две минуты, что отделяли его от Уго.

– Ты догнал его раньше, чем он умер? – спросил я.

Симон поднял руку, чтобы я замолчал. Потом его большой и указательный палец свелись вместе, пока не сошлись почти полностью. Почти. И через этот узкий промежуток на меня смотрели бездонные глаза Симона.

Я стоял, онемев. Если бы только его гигантские шаги оказались еще чуть пошире. Чуть быстрее. Я мысленно видел Симона, которому едва исполнилось пятнадцать лет, – который стоит на узком балконе собора Святого Петра и протягивает руки, чтобы не дать незнакомцу прыгнуть. Так ли все произошло на этот раз? Каковы были последние слова, сказанные Симоном другу, чью жизнь, как ему казалось, он уже спас?

Но даже намека на объяснение не слетело с губ моего брата. В комнате воцарилась тишина. Наконец архиепископ Новак еле слышно заговорил. В руках он держал заметки к выступлению Уго.

– Почему вы скрывали это от нас? – спросил он. – Вы оба?

Я посмотрел на Симона. Он не хотел встречаться глазами с Новаком, но не мог оказать ему неуважение, продолжая отворачиваться. У него напряглись мышцы шеи, раздувались ноздри.

– Зачем было это прятать? – повторил архиепископ.

Даже сейчас Симон не проронил ни слова. Но заговорил другой голос, слабый и еле слышный. Он с трудом выжал вопрос, и в комнате установилась абсолютная тишина.

– Зачем этот… несчастный человек… – проговорил Иоанн Павел, – лишил себя жизни?

Величайшим преступлением Иуды было самоубийство. Еще совсем недавно самоубийцам отказывали в погребении по церковному обряду. Не выделяли участков на кладбище. Но не из-за стыда Симон скрывал правду.