К. Тейлор - Сестры лжи

– Очень рад вас всех видеть, тем более что кое-кто сомневался, стоит ли приходить.

Я искоса смотрю на Ал; она не отрывает глаз от пола.

– Вчера мы говорили о детоксификации мыслей. – Айзек лезет в карман рубашки за жестянкой с табаком и начинает вертеть себе сигаретку, ловко управляясь длинными гибкими пальцами. – Сегодняшнее занятие продолжает ту же тему, хотя мы уже не будем касаться привязанностей, гнева или невежества. Поговорим о том, как избавиться от эмоциональных ран.

Я непроизвольно ежусь. Ал далеко не единственная, кому претит делиться личными тайнами с малознакомыми людьми.

– Меня в детстве подвергали физическому насилию. Отчим регулярно давал волю кулакам, – продолжает Айзек. – Ему как кость в глотке была сама мысль, что моя мать родила ребенка от другого мужчины, поэтому он сначала сделал ее беременной, затем настроил против меня. – Айзек умолкает, и его слова повисают в воздухе, словно требуя реакции, однако все молчат. Я гляжу на пол, водя пальцем по рисунку, которым распиленный сучок украсил половицу. – Это испортило жизнь мне, причем на очень долгое время, ну а я, сам того не подозревая, испортил жизнь другим людям.

Он щелкает зажигалкой, и в воздухе расплывается запах тлеющего табака.

– К совершеннолетию я, по сути, стал воплощением любимого дамского лозунга «все мужики – сво…». Вовсю бегал за юбками, но стоило женщине выказать, что она готова обо мне заботиться или, пуще того, хочет более серьезных отношений, я тут же давал деру. Порой они отказывались это принимать, вынуждая меня становиться жестоким. – Он умолкает и смотрит на Айсис, которая сидит, глубокомысленно кивая. – Чужая участливость вставала поперек горла. Я терпеть не мог, когда мне пытались помогать. Приглядывать за мной. Любить. Да катись оно все к черту, считал я.

Айзек запрокидывает голову и выпускает в потолок длинную струю дыма. Слегка покачиваясь взад-вперед, обводит нас взглядом.

– Мне казалось, я защищаю себя тем, что никого не подпускаю близко. Думал, что так никто не сможет сделать мне больно, хотя в действительности все было гораздо хуже. Я сам себя гробил. – Он пожимает плечами. – А потом я встретил вот этих ребят, – он кивает в сторону Айсис, – и начал прозревать. Отправился в Индию, учился у тамошних йогов и понял, как освободиться.

До меня вдруг доходит, что его слова оказывают эффект на Дейзи. Не спуская с него глаз, она теребит оборку своей юбки. Я знаю, что прямо сейчас она думает о матери и сестре. Не у одного Айзека было гнилое детство.

– Как? – выдыхает она неестественно высоким, натянутым голосом. – Как можно освободиться?

Айзек улыбается.

– А-а, Дейзи, ты хочешь простого решения? Думаешь, если я скажу «читай такую-то мантру», «ходи на такой-то массаж», «поживи с недельку при таком-то храме», то все твои беды сгинут?

– Нет… – У Дейзи вытягивается лицо; она выглядит обескураженной, смущенной. – Я просто хочу, чтобы ты объяснил, что и как надо делать.

– Не в бровь, а в глаз! – смеется он, и атмосфера в зале немного разряжается. – Что ж, могу рассказать, что именно сделал я. Я раскрылся миру и начал общаться. На любую тему, с любым, кто готов был слушать. До мельчайших, постыдных подробностей. Выложил все тайны, что копил двадцать четыре года… Прежде мне казалось, что когда держишь все в себе, то как бы блокируешь этот негатив; дескать, ничего такого не было, и все тут. Я-де сильнее той обиды, что причинил мне отчим. Ан нет. Я был ее рабом, и она гадила мне на каждом шагу, поганила всякое мое слово, обдавала дерьмом всех, кто ко мне приближался. И тогда я сбросил с себя эту мерзость – да-да, взял и свалил, – и оказалось, что теперь она и тронуть меня не смеет, не то что причинить боль.

– То есть… ты теперь не ведешь себя с женщинами как сво…? – Давешняя ранимость исчезает из голоса Дейзи, к ней возвращается прежняя самоуверенность, не говоря уже про сарказм.

Айзек внимательно на нее смотрит, а затем, чуть сузив глаза, говорит, исходя дымом изо рта:

– Я теперь ни с кем так себя не веду.

Дейзи не отводит взгляд, и у них начинается нечто вроде дуэли – одна секунда, вторая, третья. В зале царит мертвое безмолвие, все будто затаились, только в воздухе неслышно звенит струна-невидимка, натянутая между этой парочкой.

– Ну, а про себя ты что-нибудь скажешь? – Вопрос Айзека разбивает тишину, и народ принимается ерзать. – Какой груз ты тянешь на своих плечах? Что тебя гнетет?

У Дейзи бледнеют щеки, на верхней губе выступает легкая испарина.

– Я… – Едва срывается это слово, как она поджимает губы. Шарит глазами по комнате, будто только-только пришла в себя и не может сообразить, где очутилась. Перехватывает взгляд Ал, и та немедленно привстает с пяток, недвусмысленно подавая корпус к двери, будто вот-вот сорвется с места. – Пожалуй, будет лучше, если начнет кто-то другой. – Дейзи глядит на меня и смеется. – Эмма?

Я молча мотаю головой. Ага. Разбежалась.

Остальные сидят молча. Обе шведки притулились друг к другу; ни дать ни взять сиамские близнецы. Фрэнк вообще отвернулся и не мигая глядит в окно.

– Давайте я, – предлагает Линна. Теперь она тоже сидит по-турецки, развернув вокруг себя саронг яркой лужицей.

– Спасибо, Линна, – кивает ей Айзек, и та расцветает майской розой.

– Когда я последний раз видела маму, – говорит Линна, не сводя с него глаз, – она обмолвилась, что ее ненавидит Бог. Я спрашиваю, что, мол, случилось, а она говорит: «Как что? Аборт-то не удался, вот и приходится с тобой, подлой, возиться».

Одна из шведок-блондинок ахает, а я зажмуриваюсь, потому что в комнате вдруг поехали стены и к горлу подкатила рвота. Не могу я слушать про аборты, уже не могу… с тех пор как…

Что-то принимается ползать у меня на коленке, и я едва не кричу. Слава богу, это всего лишь рука Дейзи. Она утешающе гладит меня, я сосредоточиваюсь на тепле ее ладони, воображаю, что слышу ее голос…

Эмма, ты сейчас на чудесном карибском пляже. Теплый-претеплый песок, ты лежишь на расстеленном полотенце. Пропусти песок сквозь пальцы; чувствуешь солнце на лице? Как хорошо, правда?

Только у Дейзи получалось вывести меня из панических приступов, я только ей доверяла, позволяла видеть в таком состоянии. Она гладила мне руку, разговаривала; придумывала, каким может быть мой самый замечательный отпуск, заставляла его мысленно пережить. Глаза закрывать не просила, сосредоточиться на дыхании тоже не предлагала, но, уведя мои мысли куда-то в сторону, разрывала порочный круг гипервентиляции, тахикардии и ощущения подступившей смертной тоски.

– В тот вечер моя мама была пьяна, – продолжает Линна, и я вновь поднимаю веки. – Вернее, она всегда пьяна. Отец погиб в ДТП, когда мне было пятнадцать, вот с той поры она и пристрастилась к бутылке. Уверяла, что отец был любовью всей ее жизни, что не мешало ей водить мужиков из паба. Я даже со счета сбилась…