Марина Серова - Отпущение грехов

– Ариец.

Леонид Борисович некоторое время смотрел на меня откровенно оторопело, а потом попросту расхохотался:

– То, чем вы сейчас занимаетесь, многоуважаемая Евгения Максимовна, именуется блефованием. Вероятно, вы переборщили с приемом джина. И вы рассчитывали на то, что я проглочу такую наивную наживку?

– Тем не менее я полагаю, что когда вы выслушаете меня, то ужаснетесь тому, что вы допускали мысль все это игнорировать.

Стоящие вокруг меня гоблины наморщили лбы, стараясь вникнуть в смысл сказанного, а Ольховик произнес:

– Ну… говори.

– Я же сказала, что должна видеть Арийца.

Леонид Борисович неодобрительно поджал губы, покачал головой и отвернулся.

Вот это был полный и капитальный провал, как сказал бы Штирлиц: меня приговорили к смерти.

…Вывели во двор, подталкивая дулами автоматов и не произнося при этом ни слова. Я оглянулась: трое вооруженных до зубов амбалов, которые собрались расстрелять одну безоружную женщину со слипшимися от крови волосами, да еще к тому же и пьяную. Самосуд!

А как это назовешь иначе?

Сквозь пролом в бетонной стене во двор врывался пронизывающий ветер с Волги, закатывался под одежду и холодил тело, которое и без того скоро должно было остынуть. Ну что же, значит, пришла пора. Фатализм – хорошее духовное оружие против страха неминуемой смерти.

– Ну что, господа гестаповцы, – проговорила я. – Хотите, научу вас веселой песенке: дойче золдатен унд официре-эн, зонде-э-эркомманден нихт капитулирэ-э-эн!.. – пропела я и тут же получила плотный тычок в затылок, отчего по всей голове прокатился гулкий ослепительный звон острой боли.

На ногах я не устояла, а упала лицом в какое-то отвратительное мокрое месиво грязно-желтого цвета: кажется, это была изолирующая стеклоткань, которой обычно обматывают водопроводные трубы. Она была разбросана вдоль стены довольно толстым слоем.

– Вот шалава, – раздался надо мной грубый голос. – А че, пацаны, может, отхарим ее по разу, чего добро впустую переводить?

– В натуре… А Ольха?

– А че Ольха? У него щас другие проблемы.

– А тут типа воздух какой-то дурной. Как бы не наглотаться до глюков.

– У тебя че, нестояк?

– Да вроде не.

– Тогда какие проблемы? Пять минут прогноза погоды не делают.

– Ну… тогда все в цвет, Леха. Давай ее сюды… только осторожно, а то эта шмара наглухо продуманная… говорят, она сегодня Комару ногу сломала, а Жирному так в котел зарядила, что он едва кони не двинул.

И я почувствовала сквозь дурнотный туман боли, как грубые руки сдирают с меня сначала куртку, а потом переворачивают на спину и начинают срывать джинсы.

Опять. Второй раз за день. Нет, решительно, Евгения Максимовна, сегодня не ваш день.

И тут что-то сухо щелкнуло… мне показалось, что это сломалась сухая ветка под ногой одного из моих потенциальных насильников и убийц. Но это было не так. Мне на лицо капнуло что-то горячее, раз и два, а потом словно пошел теплый летний дождь.

Я с трудом открыла глаза, увидела, что стоявший надо мной амбал падает прямо на меня, и из последних сил рванулась с этого места, чтобы избежать контакта с огромной тушей, которая наверняка сломала бы мне пару костей.

Двое других вскинули автоматы, но было уже поздно: со стороны входных дверей корпуса хлестнуло несколько очередей, и пацаны рухнули на землю. Я подобрала автомат едва не раздавившего меня ублюдка и поползла в сторону котельной, еще не понимая, что там происходит. Это не мог быть Курилов, потому что я ясно различила несколько очередей, а ведь он не мог стрелять сразу из нескольких автоматов.

Или он пришел не один.

Но с кем?

Один из моих конвоиров приподнялся с земли и прохрипел какое-то ругательство. Потом поднял автомат, но в ту же секунду я судорожно надавила на курок «калашникова» и прошила ольховиковского бандита как швейной машинкой.

И обессиленно упала лицом вниз.

Впрочем, я могла позволить себе только кратковременную слабость. Потому что еще неизвестно, что происходит в здании котельной и что за напасть посетила людей Леонида Ольховика, трое из которых погибли на моих глазах.

Я проверила рожок автомата и начала медленно двигаться в сторону котельной.

Ее двери были распахнуты настежь. Из здания доносились вопли, сухой треск автоматных очередей, басовый лай пистолетов крупного калибра, потом все звуки перекрыл чей – то пронзительный вопль ужаса и боли, сорвавшийся в стон и заглушенный вторым таким же криком – по всей видимости, испущенным уже другой глоткой.

В котельной шел ожесточенный бой, переходящий в бойню.

– Женька-а-а!

Я прищурила глаза и увидела Курилова. Он стоял в проломе бетонной стены, держа в руке пистолет-автомат «узи», и смотрел в мою сторону. Потом спрыгнул с уступа и несколькими шагами, больше похожими на прыжки, добрался до меня и крепко стиснул обеими руками.

– Вот и все, Курилов… – пробормотала я. – А мне уж показалось, что это конец.

– Это действительно конец, – отозвался он. – Ребята Паши Чехова свое дело знают туго.

– Чересчур просто… где-то еще есть Ариец. Так что не все можно решить автоматами зондеркоманды СС, Костя…

Константин беспокойно посмотрел на меня, вероятно, подумав, что я брежу, и погладил по голове.

– Что… это? – вдруг произнес он, отнимая ладонь от моих волос и внимательно глядя на нее. – Кровь? Они что… еще и били тебя?

– Как видишь. Хотели даже изнасиловать. Но это еще ничего… это несмертельно. А вот три автомата Калашникова – это гораздо проблематичнее.

– Пойду-ка пристрелю Ольховика, – серьезно проговорил Константин. – Что-то он зажился на белом свете. Пошли, Женька.

В корпусе нас ожидала чудовищная картина.

В одном из широких и длинных коридоров, где, по всей видимости, разыгралась наиболее ожесточенная перестрелка, лежали несколько трупов. Среди них я узнала белобрысого Ваньку с простреленной головой и окровавленной грудью: дерзкий пацан все-таки нашел резонный конец своей безалаберной, подточенной жестокостью и пороками жизни.

В том помещении, через которое следовало проходить в лабораторию, – именно из него меня повели на расстрел, – мы нашли еще два трупа и Ольховика, который лежал мордой в пол с заведенными за спину руками, а по обеим сторонам от него стояли два парня в камуфляже и черных масках, с автоматами на шее.

Ольха, разумеется, был жив.

Дверь в лаборатарию тоже стояла настежь, и из нее как раз выводили Докукина и второго – точно в таком же защитном комбинезоне, в шапочке и маске, как и у Коли, – судя по всему, профессора Клинского.

А перед Ольховиком стоял – в невзрачном плаще и темных брюках – Павел Николаевич Чехов.

Я посмотрел на него и, тяжело вздохнув, сползла вдоль стены прямо на пол, снимая с шеи автомат. Чья-то заботливая рука тут же перехватила его. Рядом со мной уселся Курилов.