Марина Серова - Отпущение грехов

– Вы снова спасли меня, Павел Николаевич, – проговорила я. – Второй раз за день.

– Благодарите Константина, – сказал он. – После вашего первого звонка Курилов связался со мной, а второй звонок был уже тогда, когда мы находились в километре от котельной.

Ольховик захрипел, очевидно, пытаясь что-то сказать, но один из людей в камуфляже ударил его ногой, и тот, простонав, замолк.

Чехов повернулся к профессору Клинскому и проговорил:

– Где ваша отрава?

– В лаборатории, – слабым голосом ответил тот и снял маску. – Только что закончили.

– Прекрасно. Идите упаковывайте.

Я изумленно подняла брови:

– Павел Николаевич, это очень опасное зелье. Оно превратило в ад всю округу. Его нужно немедленно уничтожить.

– Разумеется, – рассеянно ответил Чехов.

В этот момент Ольховику все-таки удалось высвободить шею из-под каблука камуфлированного фээсбэшника, и он прохрипел:

– Кажется, ты хотела видеть Арийца… сука? Так вот, можешь говорить… он перед тобой.

Я медленно перевела взгляд с перекошенной от напряжения окровавленной физиономии Ольхи – мне были видны только полоска лба под спутанными волосами, глаза и переносица – на спокойное лицо стоявшего передо мной мужчины. Его стальные глаза без страха и упрека.

– Па… Павел Николаевич?..

Чехов коротко усмехнулся, а потом отточенным движением выхватил пистолет и дважды выстрелил в затылок Ольховика. Леонид не успел даже дернуться – смерть взяла его мгновенно.

– Он слишком болтлив, – коротко проговорил Ариец. – Сказывается актерское образование. Не умеет вести дела чисто. Надеюсь, вы, Евгения Максимовна, поведете себя более скромно и рассудительно. В третий раз вас вряд ли кто-нибудь спасет.

Курилов медленно поднялся с пола. На его лице пепельной бледностью расползались тревога и смешанное с недоумением обвальное потрясение.

– Паша… как же так? – проговорил он. – Ты используешь служебное положение и под прикрытием ФСБ торгуешь наркотой?

Чехов пожал плечами:

– Иногда ты становишься смешон, Костя. Не тогда, когда отмачиваешь свои хохмочки и ядовито юморишь, – тогда на тебя просто глядеть любо-дорого. А тогда, когда пытаешься впасть в морализаторство. Ну какая тебе разница, если я по своим каналам поставлю зелье профессора Клинского в Европу? Им, этим рантье, все равно там делать нечего, кроме как травить свои зажравшиеся организмы. Так что не дури. Мы же договорились: ты едешь завтра со мной и выполнишь мой заказ.

Курилов молчал.

– Мы же договорились, так, Костя? Ты что, скорбишь об участи этого Ольховика? Так ты же первый рвался пристрелить его.

– А тут и мне польза, и тебе хорошо – деньги за товар платить не надо, – с сарказмом добавил Курилов. – Двух зайцев убил сразу… правда, Паша?

– Правда, Костя.

Я молча сидела у стены, окончательно выбившись из сил. Не хотелось ни говорить, ни что-то делать. Коли уж Павел Николаевич оказался… что уж тут говорить?

Если бы он велел пристрелить меня, я не стала бы противиться. Даже не смогла бы пропеть песенку, которую исполняла тем троим амбалам, что сейчас валяются под бетонной оградой: «Дойче золдатен унд официре-эн, зонде-э-эркомманден нихт капитулирэ-э-эн!..»

На следующий день Курилов уезжал.

Нельзя сказать, что наше прощание было уж очень трогательным: я никогда не питала к нему чрезмерных чувств, да он и не дал бы проявиться ничему подобному, потому как свойственная ему убийственная ирония гасила все, что выходило за рамки его собственных представлений о жизни.

Нет нужды говорить, что мироощущению человека, который спокойно смотрел на то, как один наркоторговец и убийца застрелил второго наркоторговца и убийцу, не присущи такие чувства, как привязанность и благодарность, не говоря уж о какой-то там любви.

…Впрочем, все вышесказанное субъективно. Через несколько дней я сама откажусь от своего мнения и этих жестоких и, наверное, все-таки несправедливых выводов.

Он сидел в своем новом черном «Мерседесе», за который отдал – вероятно, так, для смеха, – три с половиной тысячи долларов. Нет надобности долго гадать… это очередной роскошный плод его недавних махинаций.

Я открыла дверцу и села на сиденье рядом с ним. Мы помолчали, а потом он сказал:

– А ведь ты была права, Женька. Этот препарат действительно нейтрализуется алкоголем. И еще чем, знаешь?

– Догадываюсь, – угрюмо ответила я.

– Вот именно: ультрафиолетом! Под мощным ультрафиолетовым излучением этот самый «шайтан», как они его называют, распадается на куда более безобидные компоненты. Вот почему днем мы могли ходить по кладбищу без всякого вреда для здоровья, зато ночью… – Его буквально передернуло, когда он вспомнил… впрочем, и так понятно, что он мог вспомнить.

– Значит, на кладбище в самом деле посеяли партию этого товара? – спросила я, не глядя на Курилова.

– Вот именно! Ольховик первоначально не выходил на прямой контакт с Арийцем… вероятно, опасался того, что произошло вчера вечером. Поэтому они наладили четкую схему передачи товара. Ольховик называл имя, могилу под которым надо откапывать. В гробу в специальной капсуле лежал «шайтан». Те забирали и оставляли деньги. Никакого кидняка. Так что чуть ли не половина могил на кладбище – фальшивые. Как я узнал, все это производство функционирует около года. С момента первого синтеза препарата…

– Все это сказал тебе Ариец? – с тяжелым презрением произнесла я.

Он холодно взглянул на меня и заговорил, не отвечая на мой вопрос:

– Они не рассчитали одного: весеннего паводка. Он размыл могилы и… и что-то случилось с капсулой. Может быть, она треснула, может, еще что. Но, во всяком случае, препарат начал растворяться в воде, а потом стремительно улетучиваться, все это и привело к известным тебе последствиям. Клинский утверждает, что если бы в воду попало сразу все количество препарата, что там содержалось, а не понемногу в течение трех недель – вероятно, через какую-то щель в капсуле, – то Заречный просто вымер бы. Да и так… Череда самоубийств, галлюцинации… вероятно, той старушке почудилось, что ее руки – это змеи, и она начала рубить их. Так что Ольховику пришлось торопиться, потому что Ариец строго предупредил: еще раз пробьешь заказ, серьезно осложнишь себе жизнь. Если, конечно, вообще сохранишь. – Он некоторое время помолчал, а потом, понизив голос, добавил: – Я заметил, что в большинстве своем реализуются заложенные в подсознании кошмары детства. У меня, например, это собака Баскервилей. Смешно, но я до тринадцати лет не мог смотреть этот в принципе невинный и добрый фильм. И никак не мог дочитать до конца книгу во второй раз – так меня переклинило после первого. Может, в раннем детстве меня действительно напугала какая-нибудь большая черная собака, и потом это реализовалось… ну, вот таким злокачественным образом.