Марина Серова - Отпущение грехов

– А у меня в доме в детстве висели на стене большие часы, – сказала я. – Я очень боялась, когда они начинали бить. Все время казалось, что после этого кто-то должен прийти.

– А тот мент… Дима, наверно, любил читать Уэллса, – грустно сказал Курилов. – Даже смешно… как эта отрава вскрывает черепок взрослым и серьезным людям, превращая их в напуганных детей, а то и просто в бессмысленных животных. Я спросил у профессора Клинского: а в чем, собственно, кайф этого «шайтана». А он ответил: в том, что невыносимо хочется жить и работать. Без устали и страха… творить, как бог. И все это на длительное время и от ничтожно малых доз препарата. И вообще: он сказал, что и сам не может разобраться в этой штуке до конца. Кстати, он уезжает с Павлом Николаевичем. Вероятно, для дальнейшего сотрудничества. Уже без посредничества этого идиота Ольховика, который только мешал Чехову.

– Да… а как же Чехов думает заметать следы?

– Ну… он же подробно говорил с тобой по этому поводу. Сказал, что твое молчание явится гарантией твоей… да и моей жизни. И не рекомендовал бы связываться с госструктурой. Это же тебе не бандиты Ольховика. Кстати… об Ольховике. Тебе известно, что через час после нашего отъезда из Заречного котельная взорвалась? Взрыв эквивалентен ста килограммам гексогеново-тринитротолуоловой смеси, как скажут потом компетентные органы. Это к вопросу о том, как Паша заметает следы. – Он вздохнул. – Ну ладно… мне пора. Может, еще увидимся.

– Прощай, – довольно сухо произнесла я и вылезла из его машины. – Счастливо, Курилов.

Он посмотрел на меня сквозь приспущенное боковое стекло и как-то беспомощно, по-детски улыбнулся. Огромный «мерс», сорвавшись с места, буквально в три-четыре секунды преодолел весь наш двор и скрылся за углом…

А вечером приехал Докукин.

Я молча впустила его в квартиру и, пройдя в комнату, наконец спросила:

– Ну… что скажешь, Коля?

Он вскинул на меня свои водянистые глазенки, в которых тлели горечь и отчаяние, и пробормотал:

– Я не знал, что они используют это так. Я работал над лекарством против СХУ.

– Чего?

– Синдрома хронической усталости. Это еще похлеще СПИДа, если взглянуть попристальней. Мы все им страдаем… люди интеллектуального труда. И я сделал… на основе разновидности метамфетамина… мы храним некоторое его количество в сейфе институтской лаборатории. – И он назвал какой-то головокружительный термин. – Я думал, что он стал безвреден. Но это оказалось справедливо… только для малых доз. Я же не знал, что это вот так.

– И ты не знал свойств собственного препарата, что так попался, по сути, в свою же галлюциногенную ловушку в Заречном?

– Да мне и в голову не могло прийти…

– Но теперь-то ты понимаешь, что этот препарат, которым ты собирался осчастливить человечество, поставлен на конвейер как сильнейший наркотик. И твой научный руководитель профессор Клинский использовал тебя как последнего идиота. Кстати, а зачем они вообще тебя похищали?

Докукин захлопал глазами:

– Да ты что? Ему ассистент нужен… без ассистента проводить эту работу невозможно!

– Тем более без такого ассистента, который сам же эту отраву и изобрел.

Коля потупился и начал яростно ковырять обивку кресла, отчего она, разумеется, не замедлила прорваться.

Я только вздохнула:

– В общем, как говорит моя тетушка Мила, голова-то у тебя умная, Докукин, да только дураку досталась…

Дело о взрыве котельной в поселке Заречном еще долго будоражило городскую общественность и портило сон и аппетит гражданам из органов. В результате, как водится, оно превратилось в чистый «глухарь», «висяк», то есть нераскрываемое преступление, и мало-помалу волна ажиотажа улеглась.

Но никто и не думал связывать этот взрыв с таинственным исчезновением профессора Клинского и визитом сотрудника петербургского управления ФСБ Павла Николаевича Чехова…

Впрочем, вероятно, за Павлом Николаевичем числилось не только тарасовское приключение, потому что вскоре я узнала о громком аресте нескольких сотрудников питерского ФСБ, среди которых фигурировала и классическая фамилия Чехов.

Само собой, Антон Павлович тут ни при чем…