Марина Серова - Угнать за 30 секунд

– Институт генетики и биотехнологий. Как раз там работал убитый Вадим Косинов. А до него там работал некто Долинский. И он, видно, играл важную роль в разработках, из-за которых весь сыр-бор. Максим, а ты что, действительно не был на обучении в особых структурах и…

– О каких структурах ты говоришь? – искренне, как мне показалось, изумился Костюмчик. – Какие такие структуры, Женя? Да у меня вообще было одно только дворовое детство, а потом в тюрьме сидел. У меня и на школу-то толком времени не хватило, а ты тут про какие-то «особые структуры» речь ведешь.

– Фомичев говорил, что и ты, и Хрущев никогда не сидели в тюрьме. Что это только прикрытие. И что на самом деле в тюрьме сидели другие люди, но под вашими именами – для создания вам железного алиби.

– Алиби… – пробормотал Максим Максимыч. – Какого алиби? Да как же… как я не сидел? Я очень даже сидел. Вот скажи, Микиша. Как же…

– Он – да, сидел, – отозвался Никифор с тем выражением на лице, какое бывает у рыбака, только что нелепо упустившего огромную рыбину и еще не осознавшего, какую глупость он только что совершил.

Костюмчик продолжал бормотать:

– Да вот, смотри… мне сделали в тюрьме татуировку, таких, кроме как на зоне, нигде больше не делают. Вот, смотри…

Он сдвинул с плеча пиджак, расстегнул рубашку и показал мне плечо, на котором был мастерски вытатуирован кот – в шляпе и с пером, покуривающий трубку. Особенно удачно, до мельчайших черточек, была изображена морда кота. Мне была известна символика многих из принятых на вооружение у зэков тату. Данная татуировка, в частности, означала: «Я – вор-рецидивист, и у меня нет средств, чтобы содержать свою совесть». Означала она специализацию вора-рецидивиста, к коим, с некоторой натяжкой, можно было отнести и моего незадачливого родственника.

– Черт побери… – пробормотала я. – Вот… чер-рт! Но, значит, получается… что Фомичев…

Я перебрала в памяти все эпизоды, связанные с Максимом Максимычем и Микишей. Чем больше думала, анализировала, чем больше я сопоставляла факты и мелкие наблюдения, тем больше приходила к выводу, что никакой спецподготовки у Микиши и Максима Максимовича быть действительно не могло. Люди, прошедшие школу, подобную моей, выдавали свою квалификацию волей или неволей, особенно в экстремальных условиях. Все мое заблуждение строилось на словах генерала Фомичева. Но у меня просто в голове не укладывалось, что он вообще мог мне соврать в таком очевидном вопросе. Ведь выяснить, кто на самом деле Микиша и Костюмчик, можно после первой же встречи с ними самими, и, значит, ложь генерала могла быть легко разоблачена. В момент разговора с Фомичевым я была просто не в состоянии предположить, что он способен лгать так по-дилетантски – то есть лгать, предоставляя оппоненту возможность легко проверить истинность его слов. Не дилетантской ложь Фомичева могла быть лишь в одном случае: если тот, кому он говорил о «киллерах» Костюмчике и Микише, должен был быть немедленно устранен.

Но зачем ему лгать? Причину я видела только одну: старый лис чувствовал, что я знаю, где «Рено» Косинова, но не хочу сказать. Он попытался надавить на меня этой ложью, показать максимально ярко и выпукло, что не стоит выгораживать Кораблева и Хрущева, этих убийц. Да, убийц. Именно на это упирал Фомичев, именно это должно было вынудить меня сообщить о местонахождении угнанного «Рено», вставшего у Фомичева, как кость в горле.

А я не сказала. А ведь все-таки поверила в его слова, что Максим Максимыч и Микиша – киллеры! Поверила, но все-таки не сказала. Что-то мне помешало. Наверное, интуиция. Да, интуиция – куда более тонкое чувство, чем формализм логического анализа, – помешала мне сказать то, чего так ждал Фомичев.

Передо мной возникли его лицо, глаза, прикрытые дымчатыми очками, сожалеющий взгляд поверх стекол. Вздох, Фомичев откидывается назад, на спинку кресла, и звучат его слова: «Очень жаль. Очень жаль, что мы все-таки не смогли быть до конца откровенны друг с другом. И мне тем обиднее, что вы – дочь уважаемого мною человека…» Да, вот в тот самый момент он меня и приговорил. Он, конечно, почувствовал, что я недоговариваю. Почувствовал – и приговорил. А ведь я тогда почти это угадала! Я сказала ему: «Георгий Артурович, вы как некролог произносите». Однако какое самообладание у этого генерала! Ведь он в самом деле произносил некролог. Но даже глазом не моргнул, когда я ему сказала об этом напрямую.

Да! Фомичев – страшный соперник. Этот прожженный манипулятор чужими судьбами, душами и чужими руками. Человек, для которого нет ничего определенного, ничего устоявшегося и ничего святого. Я это почувствовала, я прочитала исходящие от него флюиды, но… ох уж этот дар убеждения! А что, действительно Фомичев оправдал характеристики, данные ему Кешолавой.

– Значит… – выговорила я, чувствуя, как пульсирует внутри меня пустота, образовавшаяся после пугающих откровений Максима Максимыча. – Значит, вы вообще не при делах? Значит, Косинов…

– Да не убивали мы его! И тебя не топили в омуте! Если уж на то пошло, то мы можем доказать, что все это время были в Тарасове! – почти кричал Кораблев. – Можно даже свидетелей подтянуть, которые подтвердят, что…

– Не надо свидетелей, – пробормотала я. – Эх, тетушка… бедная ты моя тетя Мила. Зачем же ты этим мясникам понадобилась-то?

– Слушай, я только сейчас понял… Ты говорила, что ее похитили, – деревянным голосом сказал Максим Максимыч. – То есть, когда я просил у тебя денег, ты подумала, что я требую выкуп за нее, и взяла с собой… вот эти пятнадцать тысяч долларов! Женька… но я ведь, честное слово, не хотел. Не хотел!

– Еще бы ты хотел. Мда-а, погрешили мы друг на друга. Я подумала, что ты киллер, черт знает что… ренегат и все такое. А ты подумал, что я навела на тебя и Микишу людей Кешолавы. Скажу вам, ребята, честно: этот ваш Кешолава – самая настоящая марионетка. Ничего он толком не знает и не понимает. Ему сказали – найти вас и выбить признание, где находится «Рено», – вот он и ищет.

Микиша зашевелился и выдохнул:

– Что там за ерунда такая в этом проклятом «Рено», что все за ним гоняются? Сама машина, конечно, хорошая, тысяч тридцать или сорок евро стоит… Интересно вообще, как ее Вадик купил, если у него официальная зарплата – сто пятьдесят евро. В пересчете на рубли, понятное дело.

– Да уж понятное, – сказала я. – А насчет того, что там, в косиновском «Рено»… Думаю, я могу вам объяснить. Если, конечно, вам нужна такая информация. Впрочем, влипнуть хуже, чем сейчас, затруднительно. Так вот: в бортовом компьютере этого «Рено», ребята, содержится информация по серьезной разработке ИГИБТа. Ее начинал некто Долинский Андрей Петрович, который впоследствии пропал без вести. Продолжал Косинов, которого раздавили плитой. Сначала ее курировал мой отец, который уже умер, а теперь курирует Фомичев. Но ему тоже ничего хорошего из всей этой истории не высвечивается. По крайней мере, я постараюсь, чтобы не высветилось. А то они думают, я, как головастик, в какую лужу ни брось, везде в жабу превращусь. Ничуть не бывало! В общем, так, парни, – продолжила я чуть бодрее, – дело наше довольно-таки скверное. Людмилу Прокофьевну похитили, хотя она тут вообще ни с какого боку, и похитили ее уж явно не с целью требовать выкуп. Иначе бы давно позвонили и потребовали.