Татьяна Степанова - Пейзаж с чудовищем

© Степанова Т. Ю., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Из письма Проспера Мериме Ивану Тургеневу от

9 декабря 1863 г.:

«Милостивый государь,

Как жаль, что вас нет в Пасси! Я очень огорчен, что мы не повидались перед Вашим отъездом. Надеюсь, Вы дадите о себе знать из Петербурга.

Мне не терпится знать, что получится из Вашего «призрака» [1]. Вы беретесь за фантастику, и меня это огорчает, хотя я не сомневаюсь, что Вы справитесь с этим отлично, и все же заблуждениям нашего легковерного века потакать не следует. Настало время борьбы с суевериями и суеверами; если не помешать их распространению, они нас сожгут.

Ожье [2] только что возвратился из Рима; в течение своего полуторамесячного пребывания в Вечном городе он наблюдал два чуда. Можно составить огромную библиотеку из всего, что публикуется о спиритизме. На мой взгляд, не было времени печальнее нашего…

Прощайте, милостивый государь, желаю Вам счастливого пути и скорейшего возвращения.

Преданный Вам

Проспер Мериме».

Вилла Геката. Рим 1 ноября 1863 г.

В сумерках белые павлины похожи на призраков, сотканных из сгустков тумана, опускающегося на Яникульский холм. Белые павлины – достопримечательность виллы Геката, как и невысокие пальмы, привезенные хозяевами виллы с заморских южных островов и беспорядочно высаженные среди лавровых и миртовых деревьев небольшого парка.

Однажды драматург Эмиль Ожье, услышавший крики белых павлинов, обмолвился, что так, наверное, кричат грешники в глубинах Дантова ада. Они тогда сидели в курительной втроем: Эмиль Ожье, князь Фабрицио Салина из Палермо по прозвищу Леопард и он – Йохан Кхевенхюллер – нынешний арендатор виллы Геката. Он еще тогда подумал: эти протяжные мяукающие крики совсем не подходят для той картины ада, что рисует себе порой он сам. Когда грешников – убийц, развратителей, клятвопреступников – бесы вздымают на раскаленных вилах и сдирают с них кожу, словно кожуру с перезрелого апельсина, те орут и визжат, а потом просто стонут, мычат, как животные, лишившись языков, вырванных адскими клещами.

А павлины – они просто кричат.

Вот и сейчас их крики доносятся из ночного парка, укутанного сырым туманом.

– Он бредит. Йохан, ты слышишь меня?

Йохан Кхевенхюллер повернулся от окна к жене.

– Что, Либби?

– Он бредит. Mein Vater, mein Vater, und hörest du nicht? Was Erlköning mir leise verspricht? «Родимый, лесной царь со мной говорит, он золото, перлы и радость сулит». Он постоянно шепчет, читает в бреду «Лесного царя». Врач дал ему еще горькой настойки. Говорит, что опасности нет, к утру жар спадет.

– Не знал, что он любит Гете, – сказал Йохан Кхевенхюллер.

– Что нам делать, Йохан?

– Иди к гостям, Либби.

Но она не сдвинулась с места.

– Прибыл нарочный с бумагами от поверенного в делах. Я прочла сопроводительную записку – поверенный и его стряпчие прибудут в Рим из Вены на следующей неделе. Они собираются ознакомить Готлиба со всеми документами и дать ему на подпись акт о вступлении во владение замком непосредственно в день его рождения. В день его совершеннолетия. Йохан, да ты слышишь меня?

Он смотрел на жену.

– Они введут его в наследство согласно завещанию и положат конец твоему опекунству по формальным основаниям. Титул и так принадлежит ему по рождению – он князь Кхевенхюллер. Ему достанется все. А что будет с нами? Мы станем приживалами в замке Ландскрон?

– Когда-то это все равно должно было случиться. День его совершеннолетия. Готлиб вырос.

– А что будет с Францем? Что будет с нашим сыном? – спросила Либби. – Ладно мы. Я приму любую судьбу. Но какая участь теперь уготована Францу? Он станет приживалом в замке Ландскрон, как ты когда-то при отце Готлиба?

Францу – сыну Йохана и Либби – исполнилось девять месяцев. Когда Йохан смотрел на сына, сердце его заливала волна горячей, всепоглощающей любви. По утрам кормилица выносила Франца в парк виллы Геката. И малыш в кружевном чепчике и платьице из батиста, в свежих пеленках смотрел на пальмы и на белых павлинов, гордо вышагивавших в траве среди клумб и зарослей мирта. Тянул пухлые ручки к фонтану, вокруг которого водили хоровод маленькие проказливые фавны, изваянные из мрамора двести лет назад. И что-то с упоением лепетал на собственном детском языке, а потом утыкался Йохану Кхевенхюллеру в плечо или в шею, когда тот брал его на руки, и моментально засыпал. А через пару минут просыпался и смотрел на отца своими голубыми глазками, так похожими на глаза Либби.

Сердце Йохана в такие минуты таяло. Он держал сына на руках и готов был ради него на все.

Ребенок был долгожданный. После свадьбы они с Либби семь лет пытались завести детей и все неудачно. А потом родился Франц. И жизнь супругов Кхевенхюллер разом изменилась.

В прежней своей жизни, до рождения сына, Йохан Кхевенхюллер считал себя добросовестным и честным опекуном своего кузена Готлиба и фактическим владельцем замка Ландскрон с его огромным поместьем, пастбищами, виноградниками и мукомольной фабрикой, расположенными в Каринтии.

Готлиб потерял отца в одиннадцать лет. И по завещанию его опекуном назначался именно Йохан – единственный близкий родственник князя Кхевенхюллера по мужской линии. Йохан был представителем младшей ветви рода Кхевенхюллеров, и в случае смерти Готлиба до совершеннолетия замок и титул перешли бы к нему. Потому что старшая ветвь рода со смертью Готлиба угасла бы.

Пока Йохан и Либби – Элизабет Кхевенхюллер – в течение семи лет не имели детей, все это представлялось формальностью, азбучной истиной. Готлиб учился в дорогих пансионах Вены и приезжал в замок Ландскрон лишь на Рождество и летом. Потом он поступил в университет, но проучился недолго. В последние два года с ним произошли разительные перемены. Он стал требовать больше денег на свое содержание, отправился в Париж, где вел весьма разгульную жизнь, посещал балы и маскарады, пропадал неделями на Монмартре у художников, якшался с парижскими проститутками. Затем внезапно сорвался в Италию – в Геную и Венецию. И там, в Венеции, стал героем ряда скандалов и едва не был вызван на дуэль ревнивым мужем.

Уехал в Рим и в середине лета подхватил жестокую лихорадку. Врачи называли ее малярией.

В конце августа здоровье Готлиба настолько ухудшилось, что Йохан и Либби, вызванные тревожными письмами слуг, вынуждены были бросить все дела в замке и вместе с маленьким сыном отправиться в Италию, в Рим, где, по слухам, умирал их воспитанник.

Но тогда, в конце августа, Готлиб от малярии не умер.