Валерия Вербинина - Ангелов в Голливуде не бывает

И тут все, что находилось в приемной, разом оживилось. Все головы повернулись к двери, в которую входил дородный господин пятидесяти с лишним лет. Лицо мясистое, губы пухлые, волосы темные, редкие, расчесанные на идеальный боковой пробор. Уши крупные, некрасивые, с вывернутыми мочками. На носу очки в золотой оправе, из-под которых поблескивают маленькие, глубоко посаженные острые глазки. Серый костюм – поэма, галстук – ода, бриллиантовая булавка в галстуке кричит о богатстве ее обладателя всеми своими восемью каратами. Поверх живота вьется солидная цепь золотых карманных часов.

– Мистер Шенберг!

– Мистер Шенберг, сэр!

– Мистер Шенберг, клиент поручил мне передать, что…

Следом за Шенбергом в приемную вошел узкоплечий, темноволосый, усатый человечек в незастегнутом белом халате, испещренном многочисленными пятнами. Из карманов халата торчали кисти и какие-то тюбики, придававшие его обладателю отдаленное сходство с художником.

– Я не обсуждаю дела в приемной, – оборвал Шенберг агента, который пытался что-то ему втолковать. – Монти! – обратился он к одному из просителей. – По-моему, мы уже все обговорили, и нет смысла повторяться. Ты меня не переубедишь… Лиз! – Он широко улыбнулся какой-то немолодой, скромно одетой женщине. – Давай сюда бумаги, я подпишу. Эдвин! Что там со строительством нового павильона? – Не дожидаясь ответа, он добавил: – Я тебя приму через десять минут. Есть одно срочное дело… Лэнд, где эта фифа?

Режиссер со значением кашлянул.

– Она здесь, сэр, – промолвил он, легким кивком головы указывая на меня.

– Хм! – свирепо хмыкнул Шенберг, бросив на меня быстрый взгляд. – Вы, как вас там… заходите! Хэл, – обернулся он к человечку в халате, – ты мне сейчас понадобишься. И ты тоже, Артур!

Вчетвером мы вошли в огромный кабинет, рассчитанный, судя по всему, на то, что время от времени в нем будут проводить собрания двадцать-тридцать человек разом. Стол был завален бумагами – документами, сценариями, какими-то планами, последними выпусками журналов о кино. Также на нем стояли несколько фотографий, а на стене висел портрет женщины лет семидесяти в вечернем платье. Художник, судя по всему, сделал все, что можно, чтобы польстить своей модели, но даже по портрету угадывался ее характер, и я подумала, что она не очень-то была склонна обольщаться насчет людей. Едва войдя, Шенберг снял трубку и сказал в нее:

– Энни, десять минут меня ни для кого нет!

Я села в кресло, Лэнд – сбоку от меня, а человек по имени Хэл устроился на одном из стульев. Шенберг угнездил свою массивную тушу в кресло, наверняка сделанное на заказ, и на лице его промелькнуло выражение облегчения, какое охватывает человека, когда после суеты и нервотрепки он возвращается к себе и оказывается среди любимых вещей, в дорогой его сердцу обстановке. Но продюсер расслаблялся недолго: тотчас вспомнив, зачем мы здесь, он распрямился (кресло при этом скрипнуло) и метнул на меня взгляд, который даже самый недалекий наблюдатель не назвал бы дружелюбным.

– А вы, мисс, саботажница, – грозно объявил он, постукивая по столешнице толстыми пальцами. – И не вздумайте отрицать!

– Я буду кем вам угодно, мистер Шенберг, – сказала я первое, что мне пришло в голову.

Лэнд замер. Хэл скучающе глядел в окно.

– По крайней мере, вы раньше играли, – смилостивился продюсер. – Могло быть и хуже. – Он вздохнул. – Что ж, давайте знакомиться. Я Мервин Шенберг, это Артур Лэнд, ваш режиссер, а это Хэл, наш главный гример. – Шенберг сладко прищурился, и я почувствовала, что мне готовят ловушку. – Скажите, мисс, что вы любите?

– Деньги, – сказала я.

– А еще?

– Большие деньги.

– Вы что-нибудь любите, кроме денег?

– Конечно. Себя.

Шенберг открыл рот, потом закрыл его и принялся потирать ухо. Я видела, что он смущен – так, самую малость, – и что собственное смущение его забавляет.

– Вы, – сказал он, оставив ухо и шутливо грозя мне пальцем, – вы! Далеко пойдете, честное слово! Хэл! Ну как? – спросил он, кивая на меня.

– Будущая звезда, – ответил тот без колебания, переводя взгляд на меня.

Я почувствовала, как у меня вырастают невидимые крылья. Говорят, первая любовь не забывается. Еще как забывается, – зато не стирается из памяти самый первый раз, когда вам дали понять, что вы чего-то стоите.

– Думаешь? – недоверчиво спросил Шенберг у Хэла.

– Конечно. Если вы за нее возьметесь.

Черт, он не меня хвалил, а просто льстил боссу. Я ощутила острое разочарование.

– Я хочу, чтобы ты ею занялся, – сказал Шенберг. – Основа хорошая, но кое-что придется переделать.

– Волосы? – проницательно осведомился Хэл.

– Прежде всего. Норма – брюнетка. Зрителю будет проще различать героинь, если они будут разными.

У меня были русые волосы, но в черно-белом кино такой оттенок выглядит скорее темным.

– Снимите шляпку, мисс, – сказал Хэл. Профессионально острым взглядом он скользнул по моим волосам. – Я покрашу ее в платиновую блондинку. Идет?

– Думаю, да. – Шенберг повернулся ко мне. – Встаньте и снимите жакет, мисс.

Я подчинилась.

– Повернитесь! Что думаешь, Лэнд?

– Я видел ее в паре эпизодов, – ответил режиссер. – На экране она смотрится хорошо.

– Что-то в ней есть, – решительно промолвил Шенберг. Он щелкнул пальцами. – Изюминка! Одна бровь выше другой, глаза зеленые… – Режиссер хотел что-то вставить, но Шенберг отмахнулся от него. – Знаю, что на черно-белой пленке цвета не видно, но все же…

В это время уже существовал техниколор, но съемка цветных фильмов сопровождалась такой морокой и обходилась так дорого, что немногие рисковали ею заниматься.

– Брови подкорректировать, чтобы были на одной высоте? – спросил Хэл.

– Нет, не стоит. Только сделай их тоньше, чтобы лицо было выразительнее. Улыбнитесь-ка, мисс… Зубы вроде бы в порядке, но на всякий случай сходите к нашему дантисту. Мало ли что… Грудь, конечно, мелковата. – Тут мне захотелось провалиться сквозь землю, но я решила потерпеть, потому что в случае бунта меня бы не ждало ничего хорошего. – Поднимите юбку. Ну же, – нетерпеливо сказал продюсер, видя, что я колеблюсь. – Нам надо взглянуть на ваши ноги.

Я подняла юбку выше колен, но внезапно мое терпение кончилось.

– Не понимаю, зачем вам мои ноги, если действие происходит в 90-е годы прошлого века, когда носили платья до пола, – едко заметила я.

– Это в романе, – отмахнулся Шенберг. – В фильме мы переносим действие в начало двадцатых, до депрессии. Зрителям будет приятно вспомнить, как хорошо они жили, а студия не разорится на костюмах. Вы занимались балетом? – Я открыла рот, чтобы сказать, что я в жизни им не занималась, но не успела вымолвить ни слова. – Сразу же видно по ногам и по тому, как вы двигаетесь. Хорошо, что вы из балета – там вас учат дисциплине, а в кино это главное.