Александра Олайва - Последняя

До моего дома остается около четырех километров, когда солнце заходит. Все тело одеревенело. Все болит. Руке лучше не стало. Бреннан разбивает окно в небольшом доме и помогает мне зайти. Переступая через порог, я шепчу извинения. Пусть владельцы дома мне не знакомы и мертвы, но они были моими соседями.

Из-за болей и близости к дому я не могу спать. Ложусь на ковер и пялюсь в тот пятнистый сероватый туман, в который моя близорукость превратила потолок. Бреннан всю ночь храпит. Я думала, что после супермаркета его кошмары вернутся, но он вроде бы в порядке. Настолько в порядке, насколько можно в данных обстоятельствах. Ему получше, чем мне, – а может, просто так кажется, потому что я слышу только свои собственные мысли и вижу только свои сны. Я держу на руках наше голубоглазое дитя, оберегая его от беснующейся толпы, а потом невидимое лезвие впивается в меня со спины и протыкает нас обоих.

Утром я еле встаю, и только через час невероятно медленной ходьбы мои мышцы немного разогреваются. Теперь мы почти на месте. Проходим мимо моего любимого кафе и антикварного магазинчика, который работал по совершенно непредсказуемому расписанию, зависевшему исключительно от настроения владельца. Пожилая соседка рассказала мне, что этот странный магазинчик как-то изумил ее, открывшись в Рождество. Она нашла там фарфоровый чайный сервиз – точно такой, какой когда-то был у ее матери и пропал при пожаре.

– За пять долларов, – сообщила она мне, дымя сигаретой. – Это было рождественское чудо.

Мать не разрешала ей пользоваться тем сервизом, и теперь, по ее словам, обладание им сделало ее почти невыносимо счастливой. Я спросила ее, пользуется ли она им каждый день, чтобы наверстать упущенное, и она посмотрела на меня, словно на дьявола.

– Я им не пользуюсь, – возмущенно сказала она.

Я щурюсь, на ходу заглядывая в витрины. Там выставлены запыленные старые поваренные книги и винтажная кухонная утварь: блендер, стойка для кухонных ножей с узором из ромашек и одной-единственной лопаточкой, синий чугунный сотейник…

Через полчаса мы выходим на мою улицу. Ветер гонит по асфальту мусор. Я останавливаюсь. Бреннан делает еще несколько шагов, не заметив этого.

– Майя? – окликает он меня, поворачиваясь.

Мне виден слева наш почтовый ящик – до него осталось еще четыре дома.

Он здесь, действительно здесь. Но сам дом мне не виден. Его заслоняет чудовищное строение в тюдоровском стиле [11] Стиль поздней английской готики XV–XVII вв. Коттеджи в этом стиле строят обычно с элементами фахверка и кладки из красного кирпича. . Как раз в этом доме и не пользуются тем чайным сервизом – и уже никогда не будут пользоваться.

Пока мы идем по моему кварталу, я чувствую, как натягиваются нервы, сопротивляясь каждому шагу. Мы минуем тюдоровский особняк – и появляется мой дом за небольшим покатым газоном. Бледно-желтый сайдинг, густые кусты по обе стороны от входной двери. Водосточный желоб, который разболтался еще перед моим отъездом, теперь бесстыдно обвисает с крыши. Трава отросла, пожелтела и усыпана белым клевером.

– Это он? – спрашивает паренек.

Я с дрожью поднимаюсь по каменным ступенькам. Смотрю на окна гостиной, но там темно, так что за стеклом ничего не видно. Рядом с дорожкой лежит упакованная в пленку газета. Трава выросла вокруг нее, словно это камень. Перешагиваю через газету. На ходу прислушиваюсь, но внутри ничего не слышно. Только мое дыхание, мои шаги, кровь, стучащая у меня в висках. Бреннан у меня за спиной, осенний ветер дергает длинную траву. Может, издалека доносится перезвон музыкальной подвески-ветерка.

На дверной ручке блестит солнце. Секунду я стою неподвижно, набираясь мужества, чтобы взяться за металлический кругляш. Он холодный, как я себе и представляла, – но к тому же дверь заперта. Во мне вспыхивает гнев: после всего этого они хотят заставить меня вламываться в собственный дом!

Но «они» больше не существуют.

Я отступаю на шаг. Что-то не так. Что-то определенное. Я присматриваюсь – и вижу: коврика у двери нет. Фамилия мужа и моя, шутливо соединенные, исчезли.

Это не мой дом.

Я не могу дышать – только пытаюсь втянуть в себя воздух.

– Майя, что случилось? – спрашивает парнишка.

Я закрываю глаза, сгибаюсь и упираюсь ладонями в колени.

«Это мой дом.

Это мой дом».

Я снова поднимаю голову. Мне знакома эта облупившаяся краска на оконной раме. Мне знакомы полосатые занавески, едва различимые за окном гостиной. Это мой дом. Коврика нет, но это мелочь. Юридический момент. Они не хотели, чтобы его фамилия появилась в кадре.

Если бы только эти «они» существовали!

Я отмахиваюсь от встревоженных окликов Бреннана и жду, чтобы мое дыхание выровнялось. Я не собираюсь ломать собственную входную дверь, так что захожу за дом. Мой неудавшийся огород чахнет рядом с заросшей клумбой – и вот он, перекинутый через скамейку дверной коврик. Развернутый шланг протянут между ним и краном в боковой стене дома. Он его чистил.

Сетчатая дверь, ведущая на заднее крыльцо, не заперта. Я вхожу, минуя небольшую бетонную статуэтку медитирующей лягушки: один доллар, из антикварного магазинчика. Я слышу, что паренек идет за мной. Ароматическая свеча от комаров стоит в центре стола со стеклянной столешницей. И… я ошарашена: рядом со свечой стоит банка консервированного тунца. Я беру ее в руки. Она наполнена пеплом и несколькими сигаретными окурками со следами помады.

Здесь моя мать.

Я не хочу ее видеть. Я не хочу видеть никого, кроме него.

«В доме не будет встречи. Только горе. Повернись. Уйди».

Мне надо знать.

«Ты уже знаешь».

Мне надо знать.

Я проверяю заднюю дверь. Она тоже заперта, но в ней есть окошки: девять больших прямоугольников. Обхожу Бреннана и беру медитирующую лягушку. Она небольшая и прекрасно ложится в ладонь. А еще она тяжелая. Я разбиваю лягушкой стеклянную вставку рядом с замком. Разлетевшееся стекло колет мне пальцы. Я просовываю руку и отпираю дверь.

Дверь ведет на кухню. Войдя, первое, что я замечаю, – это запах. Несвежий, затхлый. Я медленно бреду по кухне, щуря глаза. В мойке лежит посуда, несколько плошек, стакан. Кажется, из стакана торчит соломинка. Иду мимо холодильника, в коридор. Моя нога что-то зацепляет. Металл громко звякает – и я от неожиданности отскакиваю назад.

Собачья миска. Секунду я не могу объяснить ее присутствие, а потом догадываюсь, что родители, наверное, привезли Лолу: белую пушистую громкую собачонку, которую мать завела после того, как я перестала приезжать домой на лето. Я часто забываю о ее существовании. Ногой отодвигаю миску к холодильнику и выхожу в коридор. Напротив меня – туалет с раковиной, а гостиная – впереди, за аркой.