Инна Бачинская - Стеклянные куклы

– Я ни в чем не виноват! – Максим кричал, голос его был резок и тонок, как у раненого животного. – Мы даже не близки с ним, он страшный человек! Он бил меня в детстве! Он искалечил меня… Этих женщин, их было много, очень много! Ему нравится убивать! Картинки в Интернете – его работа. Он убивал и фотографировал… Он их ненавидел! Он надевал на них платья из сказок… Золушки, Красной Шапочки… ненастоящих! Прекрасных и удивительных, создавал их заново… послушных… Неживых!

Тоня пристально вглядывалась в лицо Максима, в его шевелящиеся губы, с комочками слюны, выбрасывающие ей в лицо страшные слова. Она машинально вытирала ладонью щеку, с трудом понимая, что он говорит; в ней нарастал ужас, от которого меркло в глазах. Сознание выхватывало отдельные страшные слова: «неживых», «убивал», «ненавидел»

– Он делал из них кукол, запирал внизу, они плакали… Понимаешь? Кукол! Неживых! Он мстил! – Речь его становилась все более бессвязной, он кричал, ненавидя и обличая брата. – Он убогий, жестокий, они боялись… Над ним смеялись! Он мстил! Я ничего не знал! Прости меня, Тонечка, я виноват… Мы должны быть вместе! Да! Да! Да! Ты должна мне верить… верить… Мы теперь связаны… Мой брат и твоя сестра связали нас, так решила судьба! Твоя сестра и мой брат… ничего уже нельзя изменить! Не прогоняй меня! Ты все, что у меня есть! Мы ее никогда не забудем, мы будем приносить ей цветы… Тонечка!

Он вдруг повалился на пол, обнял ее колени, прижался к ним лицом и разрыдался.

Тоня, оттолкнув его, оперлась руками о стол, пытаясь удержаться на ногах. Покачнулась, чувствуя, как предметы вокруг рванулись навстречу, и, теряя сознание, ударившись лицом о край стола, стала проваливаться в черную дыру…

Трубку взяла Ирочка и заявила, что Коля спит и будить она его не будет, потому что они не разговаривают. Уже третий день. Поэтому она положит телефон на подушку и пусть он сам просыпается, хотя она не уверена, так как он страшно храпит.

– Ириночка, – взмолился Федор, – это очень важно! Вопрос жизни и смерти! Разбуди его!

– Ага, разбуди! А потом мне же и достанется! Ты что, Кольку не знаешь?

– Ирина! Пожалуйста!

– Ладно, ладно, Федя, успокойся, я сейчас. Только потом сам будешь виноват! Он пришел злой, голодный… – добавила она шепотом, – а я не успела приготовить, и вообще, мы в ссоре. Ладно, сейчас, Федя, не отключайся.

Федор услышал, как Ирочка звала Колю, потом звуки возни, возмущенный голос капитана, бубнение Ирочки. Он терпеливо ждал.

– Какого черта! – заорал наконец разбуженный капитан Астахов. – Ты, Федор, вообще! Ты знаешь, который час?

– Коля, послушай. Мы с Савелием…

– И Савелий там?! Ну, знаете! Ты и Савелия втравил…

– Савелий дома, – перебил Федор. – Коля, я знаю, что Устинов искал в доме! Одевайся, нужно спешить!

– Что он искал?

– Коля, я здесь, у твоего дома. Спускайся!

Недовольный капитан спустился через пятнадцать минут. Федор сидел неподвижно, положив руки на руль; он был полон сомнений, идея, к которой подтолкнул его Савелий своими замечаниями, уже казалась ему, мягко говоря, странной и фантастичной. Ему не всегда удается правильно толковать озарения Савелия, и тут уж ничего не попишешь. Савелий местами «темен» как вода в облацех или древняя рукопись на мертвом языке. Как ни трактуй, получаются тычки пальцем в небо. Федор потер затылок, чувствуя, как возвращаются пульсирующая боль и тошнота. Уверенности, что капитан поведется на его «мутную философию», у него не было. Коля – практик; пальчики, улики, свидетели – материя, одним словом. А он, Федор, мыслитель, ему подавай дух… Ха! Хорош мыслитель!

Он сглатывал тягучую слюну с привкусом крови, чувствуя себя в темной машине охотником в засаде, и охота шла на крупного зверя – капитана Астахова, который, возможно… явится на водопой. Федор невольно хмыкнул, представив Николая в виде носорога, явившегося на водопой. Или мамонта. Явится! История «стеклянных куколок» и беглый чучельник сидят у капитана в печенках, и он согласен даже на «мутную философию», при условии, что она поможет. И на дурацкие озарения Савелия. История доктора Джекиля и мистера Хайда повторяется снова и снова. Никто не может предугадать, что полезет из человека в некий роковой момент, какая муть поднимется со дна его души, недаром говорят, чужая душа потемки. И никакой психологический портрет тут не поможет, так как не желает укладываться в рамки. Сначала все идет гладко, правда, слишком гладко, они выходят на убийцу, и психологический портрет убедительный, а потом лезут всякие непонятки и разночтения, которые безмерно сердят прямолинейного капитана Астахова – в смысле: «Не мучайтесь дурью, господа! Тебе, Савелий, простительно, ты жизни не нюхал, бабские книжки давят на психику, а ты, Федор, бывший оперативник, так что не надо тут изображать из себя доктора Ватсона!» «Шерлока Холмса», – возразил он. «Один черт! – ответил капитан. – Оба с вывертами. И ты туда же. Знаешь про черную кошку? То-то. Вы с вашими озарениями… Какая разница, делал он игрушки или не делал? Какая, на хрен, разница, почему эта твоя балерина, как ее? Корда? сказала, что он «бедный человек»? Сказала и сказала, они вообще много чего говорят… лишнего. Деньги с девчонок не взял и не убил, ах, какое благородство! Настроения подходящего не было, вот и не убил. Поймаем и спросим. Понятно?»

Он еще назвал их занудами, вспомнил Федор. Его и Савелия. Зануды! Зануды – неплохие ребята, если разобраться, в смысле, доходят до сути вещей и понятий, хотя, если честно, иногда зарываются и видят черную кошку там, где ее отродясь не водилось, а с другой стороны, глубоко не правы те, кто считает, что жизнь достаточно проста и понятна и нечего тут! Возможно, возможно. Но только до тех пор, пока не случается нечто , после чего все идет вразнос. Какая, казалось бы, разница, что он не тронул девушек, о которых никто не знал? И вообще, что значит никто не знал? Да эти самые девушки растрезвонили о фотосессиях на весь город! Все знали! А не тронул он их по одной-единственной причине – мистер Хайд спал, умиротворенный убийством накануне. И капитан скорее всего прав. Вот так-то, господин мыслитель. И не надо тут. Не надо тут, и точка.

Капитана все не было, и Федор представлял себе гнев человека, у которого собачья жизнь и которого к тому же будят посреди ночи и требуют немедленных действий, невнятно объясняя все это «мутной философией».

Завидев Астахова, выходящего из подъезда и на ходу застегивающего куртку, Федор почувствовал облегчение. Он провернул ключ зажигания, двигатель мягко заурчал; недовольный Николай рванул дверцу, не здороваясь, плюхнулся рядом и буркнул:

– А где второй?