Валерий Воскобойников - Татуировка

В этот вечер Миша и Оля не пошли в Дом ученых.

— А ведь мне сегодня сорок, — слегка смущаясь, объявил Михаил, как только они отошли от юной пары — Пети и Даши.

— Миша, я помню. У меня и подарок здесь. — Ольга слегка коснулась сумки.

«Что же делать, — подумала она, — говорить ему о звонке его жены или нет? Скорей всего, она ему тоже позвонила, но, так как ничего изменить нельзя, он просто решил молчать».

— Олечка, если я приглашу вас сегодня не в Дом ученых, а в дом ученого, к Михаилу Петрову, вы не сочтете меня большим нахалом?

Ему показалось, что Ольга слишком долго раздумывает, чтобы ответить. «Если она сейчас откажется, мне лучше не жить», — подумал он, чувствуя сладкую боль в сердце.

— Мишенька, я пойду к вам с радостью. — Ольга взяла его под руку. — Ведите. С ума сойти, в последний раз я шла с вами в гости двадцать лет назад! И мы встретились именно здесь.

— Если бы вы знали, как я тогда хотел быть с вами!

— Миша, так и я тоже! — Оля улыбнулась. — Это как раз и называется — не судьба.

«Только бы сейчас ничто нам не помешало!» — едва не сказал вслух Михаил. И, видимо, судьба повернулась к ним своим добрым лицом.

Им повезло. Они остановили первого же частника и через полчаса были у того самого дома, в который Наташка Дмитренко пришла когда-то с Михаилом посмотреть на кресло-качалку, да так там и задержалась. В машине они сидели близко, взявшись за руки, но Ольга где-то посередине пути не сдержалась и решила сказать о Геннадии.

— Мне позвонила Наташа вчера вечером, — начала она.

— Я знаю, — перебил он, — но все ведь уже сказано…

Все о смерти Геннадия и в самом деле было сказано. Поэтому она спросила:

— Мы когда-нибудь теперь выберемся из этой путаницы? Прямо пьеса какая-то, хуже чем у Толстого: две вдовы и живой… — Она хотела сказать «труп», но оборвала себя, чтобы не применять это слово к Михаилу.

— Да, мрачный анекдот. У меня как раз наметилась поездка в Германию… Прочитать несколько лекций… Даже и не знаю, что делать.

— Миша, надо попробовать!

Больше они похороны Геннадия не обсуждали.

— Я представляла вашу квартиру именно такой, — сказала Ольга, когда они вошли в прихожую.

Стол был сервирован Михаилом заранее. Свечи, серебряные ножи и вилки, мейсенский фарфор.

Он помог Ольге раздеться и чуть дольше, чем необходимо, всего на мгновение, задержал ладони на ее плечах.

— Какой красивый костюм, Оля. И прическа вам очень идет.

— Старалась для вас. Что, о переднике вас спрашивать не стоит?

— Можно приспособить мою рубашку — рукава завязать сзади, и все.

— Интересная технология, надо взять на вооружение. Давайте, какую не жалко. И покажите мне все, что нужно сделать. Да, женская рука не касалась вашей кухни давно, — сказала она. — Это чувствуется.

Михаил развел руками и заспешил в комнату за рубашкой.

— Давайте, я завяжу рукава. — Завязывая их, он ощутил дыхание ее тела, впервые не удержался, обнял ее и тихо прошептал: — Олечка, если б вы знали!

— Я знаю, Мишенька! — тоже шепотом ответила Ольга. Она повернулась к нему и нежно потерлась щекой о его щеку.

— Помните, у Пушкина: «Я утром должен быть уверен, что нынче днем увижу вас…»? Это про меня.

— И про меня тоже, Мишенька, — ответила Ольга, хотя ей показалось, что у Пушкина эти строки звучат немного иначе.

В одиннадцать вечера Ольга позвонила домой. Она надеялась, что Петруша еще не вернулся и дома лишь Павлик. Но трубку взял старший сын.

— Петечка, я сегодня домой не приду. Сварите сами макароны, а котлеты — в холодильнике.

— Мать, то есть как это — не придешь?! — В голосе старшего сына ей послышалось что-то похожее на возмущение. — Ты что, у него остаешься?

— Петя! — с укором воскликнула Ольга Васильевна. — И проследи, пожалуйста, чтобы Павлик долго не сидел в Интернете.

— Ну ты, мать, даешь! — с изумлением проговорил сын.

Почти каждое утро, идя на работу, Дмитрий Самарин встречал бомжа Николая Николаевича Иванова. Бомж, несмотря на почтенный возраст, был человеком деятельным — несколько раз в день он фланировал мимо окон прокуратуры то с драной сумкой, набитой пивными бутылками, то с моторчиком, изъятым из выброшенного холодильника или стиральной машины «антикварного» возраста.

Прежде начальник следственного отдела не отличал бомжа Иванова от прочих бомжей. Но после страшной находки он красовался в одежде подчиненных Самарина, да и сам Дмитрий Алексеевич подарил ему старый, но вполне приличный плащ.

По словам участкового, старшего лейтенанта Васильева, это был тихий, спокойный и мирный старик. Причем обосновался он в том же доме, где жил прежде до потери своей квартиры. Даже более того — у него было устроено лежбище на верхней площадке лестницы около чердачной двери — над квартирой, которую он занимал больше сорока лет на полном законном основании.

— Жалко старика, — добавил старший лейтенант. — Как раз на участке Васильева и стояла та помойка, где нашли части человеческого тела в большой клетчатой сумке. Поэтому теперь он был частым посетителем кабинета Дмитрия Самарина. —А история его такая. После смерти жены он вздумал уехать куда-нибудь за город. Какая-то левая фирма устроила ему обмен квартиры на домик в деревне. Он явился туда со всеми документами, только домика не нашел. И все — теперь ни квартиры, ни этого самого домика.

— Вы бы его хоть в дом престарелых… Сами говорите, жалко.

— Ха! Не так все просто! — Было видно, что молодой участковый, бывший артиллерийский лейтенант, в этом деле собаку съел. — У него же прописки нет. В паспорте штамп — выписан. Кто его возьмет в дом престарелых. Таких, как он, знаете сколько? Для них не дом нужен, а город.

— Ну и что теперь?

— Пока бывшие соседи не жалуются, пусть живет на своей лестнице. Он там не пачкает, даже присматривает, чтоб не бедокурили. Я тоже терплю этот непорядок. Собак и кошек жалеют, а уж людей… И ведь что главное-то: ту мразь, которая это дело со стариками устраивала, отловили в аэропорту по другому делу. Он в «Крестах» сидит. Уже полгода. Говорят, у него дорогой адвокат на обслуживании, в камере цветной телевизор, женщин приводят. Будь у этого Иванова баксы на хорошего адвоката, он бы запросто вернул квартиру. А так — бомжует.

Все эти разговоры Самарин давно бы забыл — у него и служебной информации, которую надо было постоянно хранить в голове, было навалом. Но следователь чувствовал по отношении к бомжу Иванову какую-то занозу. Что-то его не так давно задело в разговоре о бомже.

Озарение пришло, как всегда, неожиданно. Он в сто первый раз перелистывал папку с делом о маньяках, и в руках мелькнул лист, где была короткая запись разговора с супругой владельца угнанной «шестерки». И Дмитрий вспомнил: того блокадного мальчика, которого рисовал знаменитый художник, тоже звали Николаем Николаевичем Ивановым. Он, Дмитрий, даже в своем школьном сочинении по картине называл героя именно так. И если в сорок втором блокадном году герою плаката шесть-семь лет, то сейчас, следовательно, около семидесяти. И их бомжу на вид примерно столько.