Инна Бачинская - Конец земной истории

– Это они меня бросили, – вздохнул Монах.

– Не врите! Вы! Вы бросили! Мне Елена рассказала!

– Я был недостоин моих жен, Лариса, – смиренно заявил Монах. – Я не хотел их связывать, я понимал, что…

– Прекратите ломать комедию! Бросили! И Виталий… тоже! Катя всегда была дурой… Вам нужны дуры! Безмозглые дуры с обложки! Почему?

– Понятия не имею, – соврал Монах. – Лично мне нравятся умные женщины.

– Я вам нравлюсь? – отчаянно выкрикнула она.

– Мы очень мало знакомы, Лариса. Да, вы мне нравитесь. Вы умны, независимы, знаете себе цену…

– Бросьте! – Она махнула рукой. – Мне тридцать шесть, и я одна. У меня нет подруг, я вкалываю как лошадь и не смотрю сериалы. Я не умею щебетать, надувать губы, стрелять глазками. Я некомфортна. Отец издевается, Ленька пытается использовать, вытянуть деньги, даже Ирина, это ничтожество, позволяет себе давать советы…

– Советы?

– Да! Оказывается, я не так одета, не накрашена, и прическа никакая. Не умею себя подать и продать. Почему так, Олег? Они, эти ничтожества, чувствуют себя хозяевами жизни, они самоуверенны, у них масса приятелей, а я… Тетя Нина меня понимала, у нас было много общего. Но она была другая, понимаете? Она вспыхивала, радовалась жизни, купалась в проруби. В любой компании она была своим человеком. Вдруг увлеклась астрономией, любила яркую одежду, много ездила. Она умела радоваться, понимаете? А я чувствую себя нормально только за письменным столом, я не умею общаться с незнакомыми людьми – как ступор находит, не умею болтать ни о чем, мне кажется, все вокруг притворяются, лгут… Почему? Чего мне не хватает?

– Вы осуждали образ жизни родителей? – вдруг спросил Монах.

Она смотрела непонимающе.

– Я думаю, это протест, Лариса. Возможно, неосознанный. Протест против эксцентричности, скандалов, супружеских измен ваших родителей. Протест и неприятие. Вы стеснялись их, у вас не было ни детства, ни дома. Вы были по разные стороны баррикад, и беда в том, что война давно закончилась, а вы все воюете и пытаетесь защититься. Отсюда ваша одежда, прическа, отсутствие макияжа… Это форма протеста против их пестрого шумного театрального мира. И страх отношений – с мужчинами, с женщинами, страх предательства, неумение прощать, неумение быть снисходительной – все тот же протест. Мы – продукт среды, кто-то умеет вырваться из прошлого, кто-то остается в прошлом навсегда. Я почему-то уверен, что вы требовали от Виталия бескомпромиссности, честности, отчета…

– Разве это плохо?

– В идеале, может, и не плохо, а в повседневной жизни вроде удавки на шее. Где был, почему задержался, почему отключил телефон, с кем тебя видели… Не всякий выдержит. Вернее, никто.

– У вас богатый жизненный опыт! – сказала она недобро.

– Богатый, не спорю. Кроме того, я наблюдаю жизнь. Знаете, Лариса, что главное в отношениях?

– Интересно послушать. – Она пыталась быть ироничной.

– Не наступать на горло. Человек – животное независимое.

– То есть пусть делает что хочет? Заводит любовниц, до утра таскается с друзьями, врет? Так, по-вашему?

– А что делали вы? Закатывали скандалы? Воспитывали?

– А что сделали бы вы? – ответила она в тон.

Монах пожал плечами.

– Не знаю. Держался бы, пока любил, а потом ушел бы. Воспитывать не стал бы. Человека трудно переделать. Да и унизительно.

Они помолчали.

– Что мне делать, Олег? – вдруг спросила Лариса.

– Зачем вы пригласили Виталия и Катю на семейный праздник? Вы хотели его вернуть?

Она не смотрела на него, вертя в пальцах чашку с остатками кофе.

– Нет. Мне вдруг пришло в голову, что больше никого у меня нет. С ней мы вместе учились, с ним встречались почти два года. И все, никого больше. Даже кофе выпить не с кем… как сейчас с вами. А с ней мы бегали по магазинам, смеялись, вспоминали школу. Думали одинаково, как мне казалось. И я решила, пусть хоть так.

– Протянули руку дружбы?

– Протянула руку дружбы. И наверное, хотела что-то вернуть… не знаю. Или создать видимость, что мы снова вместе, дружим… хоть так. Я всегда стеснялась родителей, Олег. Вы правы. Вы видели отца, этот дурацкий колпак, серьга, желание привлечь внимание, гадости, которые он говорит всем подряд. Я не понимаю, почему талантливый человек так ведет себя! Почему?

– А почему Герострат поджег храм?

– Привлечь внимание? Работа на публику?

– И еще любопытство. Талантливые люди как дети, им интересно разломать игрушку и посмотреть, что внутри. Они не понимают, что причиняют боль. Я всегда считал, что талант эгоистичен. Эгоизм, холод, одиночество – плата за талант.

– Отец не одинок, у него друзья по всему миру, у него была Нора.

– Я говорю о семейном тепле, родных, внуках.

– Ему это не нужно. И Лика такая же. Она шарит в моей сумочке, подслушивает разговоры по телефону, а потом бьет. Она не понимает, что можно, а чего нельзя. Тоже талант, по-вашему?

– Предпосылки налицо, – улыбнулся Монах. – Она еще маленькая.

– Я хотела забрать ее к себе, она отказалась. Она обожает отца, а он относится к ней как к собачонке, балует, сует деньги и отпихивает, когда надоест. Позволяет говорить гадости о знакомых – это его забавляет.

Было поздно и темно, когда они подошли к дому Ларисы. Монах видел, что она не знает, как поступить – то ли пригласить к себе, то ли распрощаться, – жалеет, что была откровенна, готова снова забиться в свою раковину. Он притянул ее к себе, поцеловал в щеку. Она испуганно отпрянула.

– Уколол? – спросил Монах, и Лариса неуверенно рассмеялась…

Открыла Монаху Лика. Обрадовалась, схватила за руку. Потащила в гостиную. Левицкий лежал на диване, накрытый пледом. Дремал. У изголовья горел торшер под абажуром цвета терракоты, в его свете неподвижное лицо старика казалось вылепленным из темной глины. Поблескивала серебряная сережка в ухе. На журнальном столике лежала кверху обложкой книга. Диккенс. В комнате царил полумрак.

– Папочка! – заверещала Лика. – Олег пришел!

Была она в черном: короткая юбчонка и водолазка, и ее круглая колючая голова казалась бутоном странноватого цветка на длинном стебле. Синие веки, торчащие ресницы, бледное треугольное личико – она напоминала незрелого вампира.

Старик открыл глаза.

– Олег! Приветствую вас, мой юный друг! Наконец-то!

– Добрый день, Роман Владимирович. – Монах подтянул стул и уселся. – Как здоровье?

– Отлично! Вот, лежу, смотрю в окно. Что там, кажется, зима?

– Зима, Роман Владимирович.

– Еще одна зима в моей жизни. Спасибо, Господи! Всюду белым-бело, заснеженные аллеи в парке, пронзительный холодный воздух и небо синее-синее, и солнце. Скрип снега под полозьями, вкус поцелуя на морозе… Все мы в душе идеалисты, Олег. Я в парке лет сто не был, пригласи вы меня – откажусь, поди. Д о ма теплее, и по височкам можно, да и лень сапоги натягивать, а старая картинка из детской хрестоматии жива – ах, аллеи, ах, деревья в снегу, ах, золотые купола. Инерция, угасание, порог вечности. И не надо мне тут про то, как я замечательно сохранился, еще хоть куда, и много интересного впереди.