Л. Хилтон - Маэстра

– У тебя есть презерватив? – спросила я.

Он встал, включил свет в ванной, повернувшись ко мне своими трогательно тощими ягодицами. Я тем временем поглаживала свою киску, а потом облизнула пальцы, чтобы попробовать себя на вкус. Я пребывала в таком возбуждении, что, казалось, могла кончить в любой момент, а этот засранец, похоже, не торопился: долго надевал презерватив, а потом устраивался поудобнее между моими раздвинутыми бедрами. Я направила его в себя, позволила уткнуться носом мне в шею, и сжала мышцы влагалища, чтобы он не двигался слишком быстро.

– Aspetta. Подожди. Не спеши, – прошептала я, и его движения стали медленнее, глубже и ритмичнее. – Сильнее, – стонала я, просунув руку между нашими телами, чтобы добраться до клитора. – Vai! Сильнее!

Потом он кончил, и в первый момент ощущения полного раскрытия, вбирания в себя мужского сока, я вдруг словно вышла из тела. Дыхание Маттео рядом с моим ухом напомнило мне прикосновение крыльев летучей мыши, словно демон читал мне стихи о любви. В спальне было темно, но мне все же удалось разглядеть несколько предметов, стоявших на комоде рядом с кроватью: книга в мягкой обложке, пепельница, трогательный серебряный кубок за спортивные достижения. Можно взять кубок, вдруг подумала я, взять и со всей силы ударить Маттео по затылку. По его виску заструится кровь и станет капать на мое лицо, но он даже не поймет, что произошло, и медленно опустится мне на грудь, дергаясь, словно марионетка, и в последнюю очередь жизнь покинет его член, как это бывает у повешенных. Я прикрыла глаза, чувствуя, что скоро кончу, и у меня перед глазами замелькали кадры из фильма: взгляд умоляющих глаз, латунный уголок дипломата, алые от крови гигиенические прокладки, отекшее, посеревшее лицо. Внезапно мне стало страшно, что я трахаюсь с очередным трупом, но эта мысль почему-то доставила мне удовольствие. Словно со стороны, я услышала свое тяжелое горловое дыхание, переходящее в стоны, хрип, рвущийся из горла Маттео, а потом последовали несколько секунд блаженного забытья, и вот мы уже лежим на простынях точно настоящие влюбленные, которых выкинуло на берег после кораблекрушения. Я не могла ни говорить, ни смотреть на него. Некоторое время мы молчали, а потом он придвинулся ко мне, ласково целуя волосы и плечи.

В изобразительном искусстве есть такой прием под названием «анаморфированная перспектива»: предмет изображается на наклонной поверхности таким образом, что увидеть его неискаженным можно только при взгляде на картинку с определенной точки. Самый известный пример использования этого приема, пожалуй, «Послы» Гольбейна: на этой картине белое пятно на переднем плане портрета под определенным углом зрения оказывается черепом. В Национальной галерее, где висит это полотно, вы сразу увидите потертую паркетину справа от картины, на которую следует встать, чтобы оптическая иллюзия стала реальностью. Однако, на мой взгляд, все великие художники в той или иной степени прибегают к анаморфизму. Надо только встать в нужное место, и тогда вы будто падаете в картину, погружаетесь в нее. Своего рода квантовый фокус: вы одновременно находитесь как бы и снаружи и внутри, пребываете в двух состояниях. Ни одно из состояний не может существовать отдельно от другого. Так и я сейчас одновременно находилась и в Риме, и в постели с Маттео.

– Ciao, cara! Ciao, belissima!

– Ciao [19], – прошептала я, уткнувшись ему в шею.

Я пыталась произнести это искренне, лениво поглаживая его волосы. Маттео был очень мил, не его вина, что все вышло именно так. Он налил стакан воды и протянул мне, но я покачала головой, завернулась в одеяло и притворилась, что задремала. Я так и осталась в его свитере, но из-за этого казалась себе еще более обнаженной, когда он улегся сзади и обнял меня, прижимаясь ко мне бедрами. Дождавшись, когда его дыхание успокоится и замедлится, я резко открыла глаза, словно вампир из фильма ужасов. Медленно сосчитав до тысячи сначала по-итальянски, потом по-французски и затем по-английски, я аккуратно выскользнула из его объятий, встала с постели, сняла свитер, подобрала с пола джинсы и ботинки. Вообще-то, я собиралась прижать ему к лицу свои трусики, чтобы, кончая, он вдыхал мой запах, но мне было не до таких маленьких фокусов – я представляла себе, как сексуально было бы убить его. Полуголая, я на цыпочках спустилась по лестнице в холл, натянула на себя остальную одежду, встав прямо под туманной дымкой пейзажа Тёрнера. Внизу горели огни Белладжо, я сделала глубокий вдох и побежала по дороге. Ключ от номера я оставила у портье. Маттео не спросил, где я остановилась, но даже если бы ему и удалось меня вычислить, к утру я уже буду далеко. Все должно было быть совсем не так, повторяла я про себя, но теперь все так, как есть. Просто мой мозг принялся играть со мной в игры от усталости и перевозбуждения, показывая мне цветное шоу, вот и все, не стоит беспокоиться на этот счет. Ночь выдалась безлунная, было еще не поздно, но я знала, что спать мне не придется. Вернусь в гостиницу, соберу вещи, оплачу номер, закажу такси на пять утра и поеду на вокзал на другом берегу озера. Сейчас мне потребуются все мои силы, надо лишь пережить несколько дней, и все закончится. Не стоило устраивать весь этот балаган с Маттео, раздраженно подумала я. Что я, наркоманка, что ли? Не могла потерпеть?! Скоро у меня на эти игры будет сколько угодно времени. А сейчас нужно думать только о следующем шаге, потом еще об одном, еще одном – и так, пока я не приеду в Женеву и не доведу дело до конца.

Году в 1612-м в Риме Артемизия Джентилески написала небольшую картину: портрет Данаи, дочери царя Аргоса, которой Зевс явился в виде золотого дождя и соблазнил ее. Довольно странный выбор для начинающей художницы. Без сопровождения ее даже не выпускали из дома отца. По современным стандартам красоты Даная Артемизии далеко не красавица – слишком бледная плоть, слишком выступающий живот. И хотя она откинулась назад, демонстрируя свою наготу, заметно, что у нее двойной подбородок. Я обожала эту картину, поскольку, в отличие от остальных вариаций на эту популярную в утонченном искусстве порнографии XVII века тему, она была написана остроумно. Веки Данаи полуприкрыты в экстазе, но не сомкнуты до конца. Из-под опущенных ресниц она наблюдает за золотистыми каплями, ласкающими ее податливую плоть. Правая рука, покрытая золотистыми волосками, лежит на довольно внушительном бедре, но мышцы предплечья напряжены, в кулаке она сжимает свою добычу. Даная выставляет на посмешище бога, который возомнил, что она от него в восторге. Полуприкрыв глаза, она смеется над зрителем, над мужчиной, которому приходится выбирать респектабельный классический сюжет, чтобы иметь возможность насмотреться на ее обнаженное тело. В этом наша сущность, говорит Даная, даже когда мы строим из себя нимф, вы обязаны наполнять наши вагины золотом. Однако смех юной художницы беззлобен, она приглашает зрителей посмеяться вместе с ней над тем, какие мы инвалиды в эротическом отношении. Если бы ее Даная стала персонажем комикса, то надпись над ее пухлыми персиковыми губками гласила бы: «Ну ладно, большой мальчик! Сколько дашь?»