Рут Ренделл - Наследие греха

Напряжение сразу спало. Генри почувствовал себя обманутым и рассердился.

– Не знал, что вы с ним встречались, – сказал он.

Его спутница ответила не сразу. В ее глазах плясали искорки веселья.

– Вы не говорили, что он работает в газете, – улыбнулась она.

В желудке у Арчери стало холодно. Значит, она тоже была там, у Примеро. Что же ему теперь делать, подыгрывать лжи Чарльза?

– Он ужасно похож на вас, – сказала Идд снова. – Но я, представьте, поняла это, только когда он уже ушел. Сложила вместе внешность и имя – Боумен – это ведь псевдоним для газеты, не так ли? – и догадалась. А Роджер так и не понял.

– Простите, я тоже не совсем понимаю, – начал Арчери. Придется все-таки объясниться. – Миссис Идд…

Женщина начала смеяться, но тут же остановилась, увидев его потрясенное лицо.

– Кажется, мы с вами оба обвели друг друга вокруг пальца, – сказала она просто. – Идд – моя девичья фамилия, так меня звали, пока я была моделью.

Священник отвернулся и прижал к мрамору горячую ладонь. Имоджен сделала к нему шаг, и он ощутил ее запах.

– Миссис Примеро и есть та родственница, что жила в этом доме, и она похоронена на кладбище в Форби? – уточнил Генри, хотя ответ и так был ясен. Он почувствовал кивок стоящей рядом женщины.

– Как же я мог быть таким глупцом! – вырвалось у него. Хуже, чем глупцом. Что она подумает о нем завтра, когда выйдет газета? Генри коротко и незамысловато помолился о том, чтобы Чарльзу ничего не удалось выведать у женщины, которая приходилась ей золовкой. – Вы меня простите?

– Разве мне есть что прощать? – Идд удивилась искренне, что было вполне понятно. Он ведь просил прощения за еще неведомое ей прегрешение. – Я так же виновата, как и вы. Даже не знаю, почему я не сказала вам, что меня зовут Имоджен Примеро. – Женщина немного помолчала. – Я не хотела вас обманывать, – сказала она. – Просто так вышло. Мы с вами танцевали – и что-то произошло… Я не знаю.

Викарий поднял голову, встряхнулся. И вышел в холл, подальше от нее.

– Вы, кажется, говорили, что вам нужно в Стовертон, – напомнил он ей. – Спасибо, что подвезли меня.

Имоджен снова оказалась у него за спиной, и ее рука легла ему на плечо.

– Не смотрите так, – попросила она. – Что вы такого сделали? Ничего, ровным счетом ничего. Это была простая… ошибка.

Ручка у нее была маленькой и хрупкой, но настойчивой. Не зная почему – может быть, потому, что она тоже нуждалась в утешении, как ему показалось, – священник накрыл эту ручку своей ладонью. Женщина не отняла руку, и, когда она вздохнула, Генри почувствовал трепет ее ладони. Он повернулся посмотреть на нее, чувствуя, как стыд охватывает его, словно болезнь. Ее лицо было в футе от его лица, потом фут сократился до нескольких дюймов, а потом не стало и их, а лицо превратилось в рот с мягкими нежными губами.

Стыд утонул в волне желания, тем более пугающего своим неистовством и утонченностью, что он не чувствовал ничего такого последние лет двадцать, а может, и вообще никогда. С тех пор как Оксфорд остался за плечами, Арчери не целовал ни одной женщины, кроме Мэри, и не был наедине ни с кем из женщин, кроме больных, старых и умирающих. Он не знал, как закончить поцелуй, и не знал, что стоит за этим – простая неопытность или жажда продлить нечто несбыточное и бесплотное, как касание тени, и в то же время куда более ощутимое.

Имоджен вдруг вышла из его объятий, но сделала это легко, без борьбы. Хотя он ее и не удерживал.

– О боже, – сказала она без улыбки. Ее лицо было очень бледным.

Есть слова, которыми принято объяснять подобные поступки. «Не знаю, что на меня нашло» или «Я увлекся, влияние импульса»… Генри тошно было даже думать о подобной лжи. Правда казалась ему убедительнее и важнее, чем его желание, и он решил, что выскажет ее прямо сейчас, во что бы то ни стало, даже если позже она будет думать о ней как о лжи.

– Я люблю вас. Наверное, я полюбил вас сразу, как только увидел. Да, думаю, так оно и случилось. – Он приложил ко лбу ладони, и кончики его пальцев, холодные как лед, обожгли ему кожу, как может обжигать снег. – Я женат, – добавил пастор. – Вы это знаете – в смысле, что моя жена жива – и я священник. Я не имею никакого права любить вас и обещаю, что никогда больше не останусь наедине с вами.

Примеро так удивилась, что даже глаза у нее стали больше, чем обычно, но какое именно из его признаний так поразило ее, Арчери не знал. Он даже подумал, что, может быть, она удивлена тем, что он вообще умеет говорить, ведь до сих пор ему удавалось связать в ее присутствии не больше пары слов.

– Разумеется, я не считаю, – добавил он, не желая, чтобы его последняя фраза прозвучала самонадеянно, – что мое присутствие могло представлять для вас соблазн. – Женщина хотела возразить, но он поспешно продолжил: – Пожалуйста, не надо ничего отвечать, просто уезжайте.

Она кивнула. Несмотря на свой же запрет, ему страстно хотелось, чтобы она приблизилась к нему опять, коснулась его снова. Он так жаждал ее прикосновения, что едва мог дышать. Имоджен едва заметно беспомощно развела руками, как будто тоже находилась в плену сильнейших эмоций. Затем она повернулась и, стараясь не смотреть на него, пробежала через холл к двери и выскочила наружу.

Только когда она ушла, викарию пришло в голову, что она так и не спросила его, зачем он пришел в этот дом. Она вообще говорила очень мало, все главное сказал он. Ему казалось, что он сходит с ума, ибо он никак не мог поверить, что двадцать лет дисциплины могут испариться мгновенно, не оставив по себе никакого следа, как не оставляет следа в голове ленивого ребенка наспех зазубренный урок.

Дом оказался именно таким, каким его описывала стенограмма процесса. Без всяких эмоций и уж тем более без симпатии Генри отмечал особенности планировки здания: длинный коридор, соединявший входную дверь с черным ходом, у которого Пейнтер когда-то вешал свой дождевик, кухню и тесную, зажатую между двух стен лестницу. Ощутив вдруг нечто вроде паралича, священник, с трудом переставляя ноги, подошел к черному ходу и онемевшими пальцами отодвинул засов.

Тихий, заросший сорной травой сад нежился под жарким солнцем. От света и от жары у викария закружилась голова. Сначала он не мог понять, куда подевался каретный сарай, а потом вдруг сообразил, что глядит на него с тех самых пор, как распахнул дверь: то, что он принимал за огромный, трепещущий ветвями куст, на самом деле и есть не что иное, как кирпичи и известка под густым покровом виргинского горошка. Мужчина шагнул вперед, но без интереса, не испытывая ни малейшего любопытства. Он пошел к сараю потому, что надо же было что-то делать, а этот дом миллиона крошечных трепещущих листков был целью не хуже всякой другой.