Марина Серова - Жаркая вечеринка

Уже который раз за столом воцарилось напряженное молчание. Лидка все крутила в руках кухонное полотенце, опустив глаза вниз.

— Как ты собиралась расплачиваться с Грушиным, и вообще, как это получилось, что он дал тебе такую сумму? — спросила я.

— Грушин тогда провернул какую-то сделку, — начала она, не поднимая на меня глаз, — денег у него было полно. У меня с ним были неплохие отношения, ты же помнишь, мы еще в школе дружили. С матерью в двухкомнатной не очень-то разгуляешься, да и мальчишке моему шестой год уже. А тут как раз подвернулся хороший вариант, я и попросила у него, а он дал. Только ты не думай, Юра сказал, что скоро у него деньги будут, тогда и расплатимся с Грушиным.

— Когда нужно было отдавать долг?

— В конце марта.

— Артем получил что-нибудь взамен?

— Я написала ему расписку.

— Когда об этом узнал Верещагин?

— Он знал об этом, даже ходил к Грушину что-то обсуждать, только после их разговора Грушин дал деньги.

— И о чем же они разговаривали?

— Я не знаю.

— Я же сказала, это в твоих интересах, — настаивала я.

— Но я, честное слово, не знаю, — Лидка прижала руки с полотенцем к груди, — да ты ведь можешь спросить об этом Верещагина.

— Тоже верно. Как я понимаю, в то время о выборах не было и речи, правильно?

— Ну да, только я не пойму, при чем здесь выборы?

— Как-нибудь в другой раз я тебе это объясню, если захочешь. Лучше ответь мне, что было после того, как Верещагин вышел из комнаты отдыха?

— Да там постоянно кто-то куда-то то выходил, то входил, — растерянно протянула Лидка.

— Сосредоточься, это было незадолго до того, как Беркутов позвал на помощь. Вы в то время все там находились.

Я почти услышала, как у нее под черепной коробкой шуршат мозги.

— Потом, кажется, Купцова вышла…

— Ты видела, как она вернулась?

— Нет… не помню, я вскоре отправилась в душ…

— И долго ты там была?

— Минут десять, двадцать… я время не засекала, просто подумала, что надо принять контрастный душ, чтобы взбодриться.

— Когда ты вышла из комнаты отдыха, Лужина осталась там?

— Да не помню я, Тань.

— Ты не пригласила ее с собой в душ?

— Она, кажется, собиралась в сауну.

— Значит, она осталась одна после того, как ты вышла?

— Не помню, мы ж датые все были…

— Ты не заметила, кто в сауне был в часах?

— Верещагин, он их почти никогда не снимает… Кажется, Беркутов, больше не помню.

— Ну ладно, я пошла, если что вспомнишь — позвони.

Двери лифта захлопнулись почти перед моим носом. Я не стала ждать, пока он вернется, и отправилась пешком. Проходя мимо почтовых ящиков, я автоматически бросила взгляд на свой. К моему великому удивлению, три аккуратных дырочки в нем не сквозили черной пустотой. «Наверное, очередная агитка», — подумала я.

В «дождливый» сезон выборов их пачками кладут в почтовые ящики. Это всегда напоминало мне кадры военной кинохроники, когда самолет, прорвавшись сквозь вражеский артобстрел, сбрасывает на головы граждан тонны печатного груза, имеющего целью взбудоражить умы и души горячими призывами к борьбе и сопротивлению.

Я уже занесла ногу на следующую ступеньку, но что-то заставило меня вернуться. Я открыла ящик и достала обычный почтовый конверт, на котором не было ни штемпеля, ни фамилии, ни адреса. Он был тщательно заклеен. Повертев конверт в руках, я сунула его в карман и продолжила путь.

Сбросив куртку и надев тапочки, я прошла в комнату, где оставила Гришу. Он встретил меня тем же завидно-мирным похрапыванием, которым и проводил. Войдя в спальню, я нащупала выключатель. Конверт я еще в прихожей извлекла из «харлейки» и теперь, сидя на кровати, осторожно надрывала его по краю.

Наконец в моих руках оказался лист бумаги стандартного формата, на который были наклеены разнокалиберные буквы, вырезанные из газеты. Текст послания, составленный из этих букв, гласил:

«Если тебе дорога жизнь, брось заниматься этим делом». Я раз пять пробежала глазами это лаконичное угрожающее послание. «Прямо как в кино, — подумала я, — что-то новенькое!»

Целый день я моталась по своим одноклассникам, их приятелям и подружкам. Когда я, решив отправиться к Говорковой, спускалась по лестнице, ящик был пуст. У меня отличная память, да и наблюдательная способность — на высоте. Значит, конверт положили в ящик, когда я навещала Лидку.

Что ж, убийца не дремлет и пристально следит за мной, может быть, я даже сегодня с ним общалась. Скорее всего так и было. А с кем я сегодня встречалась?

Верещагин, Ерикова, Купцова, Абрамов, Говоркова… да, чуть не забыла, еще Яков Григорьевич — коммерческий директор Грушина. Из них три женщины. Человек, приславший эту записку, или чересчур наивен и самонадеян, или просто не знает, с кем имеет дело. В одном он мне помог: теперь я с большой долей вероятности могу исключить из числа подозреваемых Говоркову.

И все-таки это послание встревожило меня. Я достала из шкафа «домашний» комплект гадальных костей и толковник, прошла на кухню и села за стол. Я размышляла, насколько серьезно это предупреждение. И для того, чтобы прояснить ситуацию, решила воспользоваться костями.

«Смогу ли я без особого ущерба для себя выпутаться из этой ситуации?» — именно так я сформулировала вопрос, прежде чем кости покатились по пластиковой поверхности стола. Ответ был таким: 4+28+25. Открыв книгу, я быстро отыскала толкование: «В принципе нет ничего невозможного для человека с интеллектом».

С интеллектом у меня было все в порядке. Но тайный смысл толкования прямо подталкивал меня к дальнейшим действиям. Кости определенно намекали на то, что нельзя сидеть сложа руки.

Воскресное утро началось затемно. Из сладостного утреннего сна меня вывел грохот, раздавшийся в туалете. Первой моей мыслью было, что на меня совершено покушение и взорвана входная дверь. Но потом я вспомнила про Гришку. Накинув на себя халат, я выбежала в прихожую. Дверь в туалет и в ванну была распахнута. На полу в ванной валялся эмалированный таз. Григорий стоял в туалете над унитазом, низко опустив голову: опершись одной рукой о стену, другой — поддерживая свое хозяйство, пытался направить струю в нужном направлении.

Я не стала ему мешать и пошла на кухню варить кофе. Через несколько минут, умытый, причесанный, но не посвежевший, притопал Григорий.

— О-о-ой, — страдальчески произнес он, медленно опускаясь на табурет, — как я здесь оказался?

— Что, дружок, похмелье? — сочувственно спросила я фразой из телерекламы.

Григорий только молча кивнул. Его серо-голубые глаза были едва открыты, точно ему больно было смотреть на свет, руки тряслись мелкой дрожью, губы еле шевелились, дыхание было учащенным и неровным. Он пошарил по карманам и, ничего там не обнаружив, растерянно развел руками.