Марина Серова - Красиво жить не запретишь

Конечно, голубчик, не скрываешься, куда тебе, ты уже попался.

Карась хихикнул. Я заметила, что он все время смотрит мне в глаза.

— Да, кстати: совсем забыла спросить, — спохватилась я, — как вы вдвоем-то встретились, как сюда попали?

Никуленко молчал, ушел в себя. Заговорил Карась. С охотой заговорил, стараясь всем видом показать, как он рад наконец меня, старую верную подругу, видеть.

— Да я, Танюх, после того, как мы с тобой пивка попили, — он подмигнул мне, — в подъезде в каком-то очухался. По карманам пошарил — полтинник. Ну, похмеляться надо, что делать?..

— Ты дело давай говори.

— Ну, я возле ларька стою, а там еще тачка рядом, слышу — кто-то из машины: «Карась!» Вроде как зовут меня. Подхожу, в машине — Никуленко вот и этот… — тут Карась смешался, — приятель его.

— Раненый который? — спросила я. Мне не понравилось, что Карась смешался.

— Да он в сознание не приходит, вы хоть от него отстаньте пока, — вмешался Никуленко. Он курил, глядя в пол.

Я посмотрела на Стаса:

— Правда?

Он утвердительно кивнул. Потом усмехнулся и сказал:

— Они ведь как пришли ко мне, Григорий Львович истерику изволили устроить. Чуть-чуть меня не пристрелил. И когда ты пришла — он меня на мушке держал…

А мне все покоя не давал этот раненый.

— А где его ранили-то? — спросила я. — У нас в Тарасове не так уж часто перестрелки бывают. Случаются, впрочем, но… неважно. А-а, это он на даче был! — догадалась я, потом наклонилась к Никуленко. — Слушайте, Григорий Львович, а ваш раненый не Чумак ли?

Задав вопрос, я внимательно посмотрела на Никуленко, но он даже не поднял на меня глаз. Только усмехнулся и покачал головой:

— Нет.

Опять врет?

— Вы можете мне не верить, — словно угадав мои мысли, продолжил Никуленко.

— Вот и не верю.

Он молчал, поджав губы. Потом промолвил:

— Вы правы, верить мне нельзя.

Что он хотел этим сказать?

Какая разница, приедут менты, разберутся. Кстати, что это я их еще до сих пор не вызвала?

Я поднялась, сунула револьвер за пояс и подошла к телефону. Сняла трубку. Никуленко сидел абсолютно безучастно. Карась забеспокоился:

— Тань, а может, я все-таки пойду?

Я задумалась — конечно, как свидетель Карась ментам нужен, но… как свидетель — это сначала. А что его к делу все равно пришьют, я не сомневалась. Пусть уйдет, он ведь мне как-никак здорово помог.

— Ну, Карась… — начала я, и вдруг меня перебил Никуленко. Он поднял голову с видом человека, который решился на что-то важное, и четко проговорил:

— Татьяна Александровна, я должен вам кое-что сказать, то есть признаться. Только наедине. До того, — он вздохнул, — как вы вызовите милицию.

Не хотелось мне что-то ему верить.

— Так я вызову, а они же не сразу приедут. Время у вас будет, — сказала я.

— Не пойдет, — он снова опустил голову, — потом позвоните. Впрочем, как вам будет угодно…

Ну, черт с ним. Эх, женское любопытство меня погубит.

— То, что вы мне хотите сообщить, — спросила я, — к нашему делу имеет отношение?

— Прямое и непосредственное.

— Хорошо, я согласна.

Никуленко поднялся со стула:

— Пойдемте в комнату. Надеюсь, если мы будем тихо, то раненому человеку не помешаем, — он посмотрел на меня, — если вы боитесь, возьмите с собой оружие.

Он что, подначивал меня, чтобы я, хвастаясь смелостью своей, ствол, что ли, оставила? Да сейчас, как же! Мое психологическое оружие? Никогда!

Никуленко еще раз внимательно посмотрел на меня, усмехнулся. Какая разительная перемена произошла с этим человеком за то время, пока я его не видела! В поезде он был подавлен, я даже не могла удержаться от жалости к нему, а сейчас он выглядел решительным и отчаянным. И мне казалось, смотрел на меня несколько свысока.

Мы вышли из кухни, я пропустила Никуленко вперед. Он открыл дверь в комнату и вошел. Я с интересом посмотрела на человека, который в ней находился.

Он лежал на том самом диване, на котором я провела сегодняшнюю ночь. Видимо, это был здоровый, даже толстый мужчина, но сейчас я могла только предполагать это — он лежал, скрючившись в три погибели, обхватив руками живот. Я заметила, что руки у него в крови. На сером лице выделялись желтые висячие усы, а голова была то ли совершенно лысая, то ли очень хорошо выбритая. Когда мы вошли, он живо поднял голову, в горле у него что-то всхлипнуло.

— Здрасте, — я не нашла ничего лучше, как поздороваться.

— Подойди, — прохрипел он.

Я подошла. И выпустила из своего поля зрения Никуленко. Не совсем, правда, выпустила — краем глаза успела заметить резкое движение слева. Я хотела тут же послать Никуленко в нокаут хуком левой руки, но, когда я замахнулась, в ней что-то хрустнуло, и сильно заныла моя больная ключица. В тот же миг удар по голове бросил меня на пол. Кровь сразу залила мне лицо.

«Чем это он?» — подумала я сквозь дурман.

Открыла глаза, сморгнула с них красную пелену — надо мной наклонился Никуленко, на правом его кулаке была намотана цепочка со Стасовой двери. Массивная, надо сказать, цепочка. Неужто специально для меня ее сорвал? Честь какая! Никуленко задрал на мне свитер и выхватил из-за пояса револьвер. Упер мне дуло в лоб и спустил курок. Как этого и следовало ожидать, выстрела не последовало — револьвер-то у меня был без патронов. Никуленко посмотрел в барабан и выругался. Я и не подозревала, что он знает такие слова. Он отбросил револьвер в дальний угол комнаты и повернулся ко мне. Снова замахнулся кулаком, вооруженным цепочкой. Я была слишком сильно оглушена, чтобы сопротивляться.

Удар в лицо.

Теперь кровь потекла у меня из носа и изо рта. Я попыталась встать, но Никуленко толкнул меня ногой обратно. Я выплюнула кровавую слюну и выругалась. Ожидая нового удара, я закрыла глаза. Взял бы, что ли, чего-нибудь потяжелее. Чтобы убить меня сподручнее было и скорее. Да хоть бы и мой револьвер поднял.

Что-то он, правда, медлит. Ох, дура я какая! Пошла за ним, как телец на заклание. Телочка.

Я с трудом открыла глаза — Никуленко отошел от меня. Он о чем-то разговаривал с мужиком на диване. В ушах у меня звенело немилосердно, я почти теряла сознание и поэтому из их разговора поняла очень мало — кажется, мужик о чем-то просил Никуленко, тот отказывался.

«Мне верить нельзя», — вспомнила я слова Никуленко. Как предупреждал. А может, и в самом деле предупреждал?

С огромными усилиями, держась за стенку, я поднялась на ноги. Покачнулась, но все-таки устояла.

Они смотрели на меня. Молча.

«Что же вы, Григорий Львович, на женщину-то руку подняли? А еще интеллигент! Говорили, не преступник», — хотела я сказать, но язык мой не ворочался и у меня получилось только лишь несвязное бормотание:

— Григорий… жен… щину…

Откуда-то изнутри взметнулось у меня горячее желание жить. Наверное, если бы я смогла, я бы заплакала.