Татьяна Устинова - Закон обратного волшебства

Клавдия, оттопырив толстый мизинец, откусывала от пирога с капустой, а Марфа Васильевна ничего не оттопыривала и откусывала от ватрушки. От самоварчика к лампе поднимался уютный пар.

Неизвестно, как это получалось, но к приезду Анфисы всегда поспевал самовар, и зимой и летом. Клавдия топила его в кухне, где была специальная вытяжка для самоварной трубы. Когда ее делали, прораб чуть ума не лишился — все никак не мог понять, зачем на современной кухне вытяжка для трубы!

— Садись, садись скорее, все остынет. Вот курочки кусочек, — домработница захлопотала, вкусно звякнула тарелка, салфетка зашуршала. — И овощей тебе положу.

— Спасибо, Клава!

— Ешь без разговоров, исхудала вся!

— Ужасно, — пожаловалась бабушка, примерилась и взяла с блюда второй пирог, — как это можно на ночь так трескать!

— Так если вы днем не трескаете ничего!.. Анфиса, она целый день тебя ждала, вот первый раз только села! А за весь день чашку бульона…

— Я на диете!

Домработница закатила глаза, всем своим видом демонстрируя отвращение к диете. Анфиса уже грызла свою курицу, и так вкусно ей было, и так весело, и так нравилось, что она у бабушки!

— Все правильно, — сказала она с удовольствием. — Бабушка все правильно говорит. Надо есть мало, и тогда дольше проживешь.

— Тю! — непочтительно отозвалась домработница. — Да от голода и злости раньше всех помрешь!

— Господи, как вкусно, — пробормотала бабушка и взялась за третий пирожок.

— И не говори, — поддержала Анфиса и взялась за первый.

— Ешьте, девочки, ешьте, а вот эти, с краю которые, с мясом. Анфиса, ешь, ты любишь с мясом!

— Бабушка, а про что ты утром загадками говорила? Про собаку Баскервилей какую-то?

— Тут сплошные загадки, дорогая моя.

— Где?

— У Петра Мартыновича, соседа.

— Мало он нам крови попортил, — вступила Клавдия, — вы еще загадки его разгадываете!

— Да откуда он взялся, сосед-то? Ты же с ним никогда в жизни не разговаривала!

— Никогда не разговаривала, а вчера вот побеседовала.

— Анфиса, чаю налить?

— Налей, Клава. Так что там с соседом?

— А с мясом я Юрке отнесу. Он ведь тоже человек. Небось пирожка-то охота!

Бабушка изящна доела, отряхнула пальцы, убрала с колен салфетку, откинулась на спинку и с удовольствием закурила. Расслабленно она всегда сидела только в кресле, а на, стуле — с прямой спиной и сомкнутыми коленями, как солдат на параде. Считала, что разваливаться женщина решительно не может себе позволить, если только она настоящая женщина, конечно. То, что она откинулась на спинку, могло означать, что сейчас «будет история».

Однако бабушка некогда не начинала «просто так». Слушателей надо было как следует подготовить.

— А что у тебя в аптеке, моя дорогая?

— Все в порядке. Ты мне лучше про соседа…

— А почему ты опоздала?

Анфиса, как давеча Клавдия Фемистоклюсовна, закатила глаза, но спорить не стала и рассказала все сначала — как застряла в пробке, как потом поехала на троллейбусе, потому что Садовое кольцо стояло, как у заведующей договоры пропали, а Анфиса их нашла!..

— Так сразу было понятно, что они никому не нужны! Чего их искать-то понадобилось?!

— Бабуль, а я не сразу догадалась.

— Вот и плохо, что не сразу! Если бы я была не так стара и слаба, я бы их сама нашла. И вообще ты зря мне не позвонила.

— Бабушка!

— А все ваши затеи детективные, — вступила в дискуссию Клавдия. — Ужас один! Вот Иван Иванович-то прав. Как затеетесь расследовать, так хоть пропади совсем!

— Вам-то что, Клавдия Фемистоклюсовна?

— А мне то, Марфа Васильва, что накличете беду на весь дом, будете знать! И так третьего дня я знак видела.

— Какой знак, Клава?

— А такой. Вот слушайте. — Она подлила всем чаю и сделала таинственное лицо. — Иду я по саду, вот в сторону леса. Иду себе, посмотреть решила, сошел на берегу снег или нет, потому что качалку там мы каждое лето ставим. А из самой чащи на меня как смотрит кто-то. — Представляя, она обернулась через плечо, и Анфиса поежилась, словно опять почувствовала взгляд. — Я быстрей, быстрей, по той дорожке, что правее! Не по той, которая слева, а по той, которая…

— Справа, — нетерпеливо подсказала Марфа Васильевна.

— Ну да. Вот я оглядываюсь назад-то, а дома уж не видать, только у Юрки в машине радио громыхат, и музыку-то я вроде как слышу. И вдруг все будто темнеет, и все тише, тише, и смотрю я по сторонам… — Клавдия повела очами и дрогнула плечами, словно в испуге или ознобе. Анфиса смотрела на нее с интересом, а тем временем непонятное беспокойство вдруг стремительно приблизилось со стороны леса к дому и прильнуло к окнам.

Анфиса оглянулась на окна. Там никого не было, но даже в шее свербело, так отчетливо казалось, что есть.

— И вот уж полная темнять, и стою я как будто одна на лесной полянке, а передо мной… ох, господи… — и Клавдия размашисто перекрестилась.

— Кто? — спросила непочтительная Марфа Васильевна. — Сам Господь?!

— Да что вы такое говорите, Марфа Васильна?

— А вы что такое говорите, Клавдия Фемистоклюсовна?

Домработница с возмущением надула пухлые щеки:

— А я говорю, что на самой опушке-то он и стоит! Утопленник. Стоит и кивает мне как будто, а я на него смотрю, смотрю, а вокруг-то все темней и темней, а он зовет меня, рукой машет. И вот так отчетливо я это вижу, и даже ветки качаются, он рукой-то ветки задевает, когда машет.

— Подожди, подожди, — перебила Анфиса — какой утопленник?!

— Да тот самый! Ну наш. Ты что, забыла?

Конечно, Анфиса не забыла. В бабушкином доме, как в любом уважающем себя старинном доме, разумеется, водился свой утопленник. И история была — из-за чего, собственно, он из нормального человека и стал таковым. Утопленником.

Когда-то в усадьбе жила некая барышня, а к ней похаживал некий медицинский студент, и у них был чудесный роман под луной. Они часами сидели в беседке над Клязьмой и мечтали о будущем. Он мечтал после университета уехать в деревню и пользовать там крестьян и крестьянок. На Троицу прыгать через костер, плести венки, за васильками в поле ходить и в бор по грибы, на Рождество колядовать и одаривать «конфектами» румяных крестъянских детей и вообще создавать народный театр, школы и больницы. Она мечтала окончить курс милосердных сестер, уехать с ним и во всем служить ему опорой и быть товарищем. В беседке на берегу тихой и провинциальной Клязьмы, где так надрывно и сладко квакали лягушки и пахло липовым цветом и свежим сеном, мечталось как-то особенно складно. И даль манила, и молодость была, и крестьянские дети представлялись похожими на ангелов.

А потом студента утопили. Пробирался он ночью из беседки к своей лодке — усадьба его батюшки на той стороне была, — увидал мужиков, тех самых, что лечить собирался. Они мешки какие-то в лодки грузили. Он, дурачок, подошел поближе, любопытствовать стал, а они ему мешок на голову — и утопили. Они из господских амбаров зерно каждую ночь воровали, на самогон, испугались, что донесет.