Татьяна Устинова - Закон обратного волшебства

— И… Гена там был.

Решетников кивнул сосредоточенно.

— А еду тебе не он, часом, покупает, дорогой ты мой начальник?

У Ильи Решетникова на лице отобразился сразу такой набор чувств, что Анфиса поняла — она попала в точку.

Он вскочил, потряс пустую сигаретную пачку, пнул ногой бушлат, так что тот, растопырив рукава, отлетел к подоконнику.

— Илюша, — пролепетала дочка академика Тягнибеды, — Илюша…

— Вот и отравление твое, и обмороки, — продолжала Анфиса. Руки у нее похолодели, как во время сдачи трудного экзамена по химии, когда уже становилось понятно, что она знает, знает, вот-вот, и барьер будет взят! Пятерка в зачетке уже очень близка. — Только зачем? Он хотел тебя подставить, свалить на тебя убийство. А убил он зачем? Чем ему мешал твой Дима Ершов?

Илья Решетников смял в кулачище пустую пачку, кинул в корзину и не попал.

— Генина жена к нему ушла. К Диме. Помнишь, я тебе говорил? На шесть лет старше и все такое!

Анфиса помолчала.

— Ну, вот как прекрасно. И мотив есть. Все у нас есть, только майора Пилипенко нет.

— Никоненко! — рявкнул сэр Квентин. — Но я и без майора разберусь, блин!

Он в два шага добрался до двери в приемную, распахнул ее — Анфиса подошла и стала у него за плечом — и мрачно бухнул в небольшую толпишку мужиков:

— Гена, зайди ко мне!

И тут произошло следующее.

Все умолкли и какое-то время просто стояли, как в детской игре «Море волнуется раз»" кто как был.

Красавец Гена улыбался.

Потом он вдруг с силой пихнул стул. Стул повалился, перегородив узкий проход между стеной и секретарской конторкой. В проеме двери, ведущей на лестничную площадку, возникла Раиса с цветастым пакетом в отставленной руке.

Водитель Гена прыгнув на нее, она завизжала, в руке у него невесть откуда взялся нож, и он страшно закричал, так, что стекла задрожали:

— Не подходи! Я ее зарежу! Не подходить никому!

Это было слишком неожиданно, и слишком похоже на кино, и как-то страшно и ненатурально.

Илья сделал шаг, но прыгнуть не мог, ему мешал стул, заклинивший проход. У кого-то из водителей изо рта вывалилась незажженная сигарета.

— Не подходить, сказал! Зарежу, как куру!

Раиса еще раз взвизгнула и стала хрипеть и закатывать глаза.

Илья поднял руки, и этот жест был тоже словно из кино.

Гена спиной продвигался на лестницу, волоча за собой Раису.

Выбравшись из приемной, он ногой захлопнул дверь — какие-то бумаги от удара разлетелись по полу. Потом раздался короткий шум, удар, а когда Решетников вывалился на площадку, Раиса сидела у стены, таращила остекленевшие от ужаса глаза, а больше на площадке никого не было.

Внизу взревел мотор, страшно взвизгнули шины, и все смолкло.

Во «Французской кофейне» как обычно было прохладно. Специфический, очень сдержанный и некоторым образом даже интеллигентный шум радовал ухо и сердце. Возможно, оба уха.

А сердце только одно.

Единственное Микино сердце стучало так, что вполне могло заглушить шум не только кофейни, но, кажется, даже стадиона.

— Здравствуйте! — сердечно сказала Мике девушка-распорядитель, которая хорошо ее знала. — Я провожу. Вас уже ждут.

Мика оглянулась на хмурого дядьку, который зашел следом за ней и теперь рассматривал витрины с «кондитерскими изделиями». Изделия были хороши, и если не знать, что их можно есть, то они вполне могли сойти за произведения искусства. Мика любила именно рассматривать, а не есть.

Нет, есть тоже любила, но «ограничивала себя».

Господи, подумала она с тоской, какая ерунда лезет мне голову. Когда я на пороге смерти, нельзя думать о пирожных.

Или нет, не так. Не на пороге, а на волосок от смерти.

Господи, опять ерунда выходит!..

Хмурый дядька, который был представлен ей как Юрий Латышев и который должен был ее прикрывать, на Мику вовсе не смотрел. Любезничал с кондитершей, у которой, как в рассказе Бунина, были розовые ноготки, похожие на миндальные орешки. Может, из-за этих ноготков, а может, из-за того, что она находилась в милом, уютном и таком привычном кафе, все предстоящее казалось Мике совершенно нереальным, словно она из яви вот-вот должна шагнуть в сон, и хорошо об этом знает, и шагать не хочет, но… должна, должна!..

Она помялась некоторое время, ожидая, что он хотя бы взглянет на нее, так сказать, поддержит ее взглядом, но он тыкал пальцем в розаны и корзиночки, смаковал свой выбор — кондитерша млела, — и Мике ничего не оставалось, как двинуться следом за распорядительницей в прохладную полутемную аквариумную глубину.

Валентин Певцов, который еще вчера составлял основное счастье ее жизни и надежду на лучшее будущее заодно, сидел у зеркальной стены к ней лицом и смотрел на нее, не отрываясь.

У Мики вдруг вспотела спина.

— Сюда, пожалуйста. — Девушка отодвинула ей стул. Мика прижимала к груди пакет, в котором обозначался контейнер. Ладони были липкими. — Что-нибудь закажете сразу?

— Кофе, — пролепетала Мика. Под его взглядом ей делалось нехорошо. — И сок.

— Свежевыжатый?

— Да.

— Апельсиновый, морковный, яблочный, ананасовый, грейпфрут?..

— А… апельсиновый.

— Принесете через десять минут, — распорядился Валентин Певцов, бывшее счастье ее жизни. — Раньше не надо.

— Хорошо, сказала девушка несколько удивленно. — А кофе сразу? Или тоже через десять минут?

— Все, все через десять минут, черт подери!..

В зеркале Мика видела, как Юрий Латышев покрутил головой, выискивая местечко, плюхнулся у выхода и развернул газету.

Как ей хотелось вот прямо сейчас, здесь, сию минуту, снова стать свободной и легкой, положить ногу на ногу, развернуть газету, покачать ногой, рассматривая собственный замысловатый сапожок! И чтобы не было ничего гадкого и ужасного, случившегося с ней этой ночью, и чтобы она снова стала независимой и гордой, и, чтобы не было тех ужасных слов, которые этот человек напротив говорил ей с такой отвратительной яростью!

Но она знала, что никогда, никогда не сможет их забыть.

Никогда — трудное слово.

— Давай, — велел Певцов, как только распорядительница отошла. — Да не под столом, дура! Так давай! Я не шпион, твою мать!..

— А… кто ты, Валя?

— Я никто. Я идиот, который доверил овце важное дело, только и всего!

Глаза у Мики вдруг налились слезами. Она не собиралась рыдать, но, кажется, уже рыдала.

— Прекрати! — велел он. — Я уйду через пять минут, и тогда начнешь свои концерты, а сейчас мне представлений не надо, твою мать!..

— Валя, ты говорил, что папа, что папины бумаги… Что, если мы не переправим их за границу, папу посадят и… А на самом деле…

— Что на самом деле? — вдруг перебил он и глянул внимательно. — Ты что? Влезла в коробку?

— Что? А… нет. — Кажется, она играла плохо, неумело, хотя всю жизнь считала себя виртуозом по части обвести мужчину вокруг пальца.