Татьяна Устинова - Развод и девичья фамилия

– Господи, да что на нас за напасти такие!

– Все цело, – сказал где-то Батурин, – хотя сейф пытались открыть. Во сколько вы вчера ушли, Раиса?

Та помолчала.

– Часов в семь, – наконец изрекла она и гордо высморкалась. – Вас не было.

– Я позже приехал, – согласился Батурин.

– А во сколько уехал? – спросила Кира. Сидя на корточках, она собирала бумаги. Потом вдруг перестала собирать и кинула их обратно.

– Я точно не помню, Кира.

– Мы… встретились с Григорием Алексеевичем примерно в полдесятого, – тихонько вставила Аллочка, – помните?

Батурин кивнул.

– Значит, в полдесятого.

– И когда ты уходил…

– Нет, – ответил Батурин, – в коридоре никто не стоял, под подоконником никто не прятался, следом за мной никто в кабинет не вошел. По крайней мере, я не видел.

– Что могли искать? – пробормотала Кира растерянно. – Ну что? Устав компании? Старые статьи? Визитные карточки?

Ее муж присел на корточки и задумчиво почесал нос:

– Непонятно, нашли или нет? То, что искали. Вот это действительно непонятно.

– А это имеет значение?

– Еще какое, – сказал муж.

Кира подняла голову и посмотрела на них обоих – сначала на мужа, а потом на Батурина.

– Это из-за Костика?

Батурин пожал плечами:

– Не знаю. Хотя его сейф пытались открыть, там свежие царапины.

– Какая-то ерунда! – беспомощно сказала Кира. – Ужас какой-то!

Ее муж выпрямился, зачем-то отряхнул на коленях джинсы и посмотрел на нее.

– Я думаю, что убийство здесь ни при чем. Это… из другого фильма.

– Какого фильма. Сереж? – с досадой спросила Кира. – Что ты все выдумываешь!

– Из фильма про жуликов, – сказал он непонятно. – Будете ждать ментов или все тут уберете и скажете, что так и было?

– Да не можем мы тут ничего убирать! – закричала Кира. В первый раз в жизни Аллочка слышала, как она кричит. – А вдруг тут улики какие-нибудь?! Отпечатки пальцев?!

– Нет тут ни улик, ни отпечатков пальцев. Кира, я тебе позвоню.

И он ушел, осторожно пробравшись между опрокинутой мебелью и россыпью бумаг. Раиса заплакала, и Батурин на нее прикрикнул. Аллочка помалкивала.

– Аллочка, я пока не могу ни о чем разговаривать, – не оборачиваясь, сказала Кира. Она ходила по ковру, устланному бумагами, присаживаясь и смотрела, но в руки ничего не брала. – Зайди попозже, ладно? Или у вас срочный вопрос?

Аллочка посмотрела на Батурина, а он на нее, и, встретившись взглядами, они не сразу смогли отвести их друг от друга.

Поверил или нет, что у меня роман с полоумным Лешей, вдруг стремительно подумала Аллочка. Ужасно, если поверил.

Батурин был широкий и крепкий, короткие волосы, темные глаза. Аллочка никогда не видела его в костюмах, он носил свитера и толстые куртки, которые очень ему подходили. Однажды Аллочка была на совещании, которое он проводил, и пришла в восторг – так виртуозно он управлялся с журналистами, так твердо и без показного хамства умел поставить на место или выразить неудовольствие.

Потом она стала читать его материалы, каждый по нескольку раз. Он писал профессионально, сильно и как-то так, что Аллочка, москвичка, богачка, немножечко эгоистка, благополучная, сытенькая, ничем не опечаленная, начинала проникаться жгучим сочувствием к пси шестным, далеким странным людям, о которых говорилось в статье и чья жизнь была примерно так же далека от Аллочки, как планета Марс.

И войну она стала ненавидеть именно из-за Батурина. До него ей не было никакого дела – есть война или нет войны. Все это происходило слишком далеко и казалось неправдоподобным, а Батурин приблизил, заставил рассматривать, сострадать, негодовать и стыдиться. Неизвестно, как ему это удавалось, но Аллочка была уверена, что он пишет специально для нее, только для нее, для нее одной, чтобы она увидела, поняла, испугалась или возгордилась.

Аллочке, которая страстно мечтала научиться писать, “как Кира”, даже в голову не приходило захотеть писать, как Батурин. Почему-то было совершенно ясно, что научиться этому нельзя, нужно родиться Батуриным, чтобы писать так, как он.

И еще. В этом признаться труднее всего. Аллочке Зубовой очень нравился Григорий Батурин. Ей даже стыдно было, до того он ей нравился.

Негодование поднималось и заливало голову, слепило глаза, даже мешало дышать, едва она вспоминала, как Верочка, рассматривая себя в зеркало, рассуждала, что брезгует “с ним переспать”.

Аллочку огорчало, что ей, начинающей, доверяют только подписи к фотографиям, а Верочка пишет вполне самостоятельные материалы, но из-за Батурина она просто взбесилась.

Вышло так, что Аллочке Зубовой никто и никогда не нравился – ни в школе, ни в университете, ни на лыжных курортах. Были приятные молодые люди, проверенные и “благонадежные”, с которыми она с удовольствием проводила время, а потом, когда надоедали, избавлялась и больше не вспоминала – до следующего случая, когда представлялся случай ими попользоваться, например, на балах, банкетах и общественных мероприятиях, в которых Аллочка, как дочь своего отца, должна была принимать участие. С одним из них, самым проверенным и “благонадежным”, выпускником всего на свете, карьеристом не просто до мозга костей, а до винтов в безупречных американских челюстях, Аллочка переспала “для опыта”.

Опыт оказался неплох. Романтика, красота, высокие бокалы, розы в серебряном ведерке, тихая музыка – едва выскочив из мужественных объятий, Аллочка выключила музыкальный центр. С этой музыкой сцена соблазнения казалась слишком уж классической, следовало поубавить сладкой прелести.

И все. Время от времени они встречались – примерно раз в два месяца, чтобы все повторить, и получали от этого удовольствие, и миленько щебетали, валяясь в шелковых подушках, и даже попробовали вместе принять душ. Это оказалось очень неудобно, мокро и опасно для жизни, потому что в соответствии с правилами в душе следовало “начать все сначала”, и он решил “начать”, и чуть не сломал ногу на скользком полу, а у Аллочки с волос текло, они лезли в глаза, и она чувствовала себя, как собака под дождем – шерсть как будто чужая и псиной воняет.

И все!

От одного взгляда на Григория Батурина в голове у Аллочки Зубовой происходило какое-то движение, как будто ударяла черная молния и каждый раз выжигала все вокруг. Ей хотелось его потрогать – ну хотя бы через одежду! Просто потрогать, узнать, какой он на ощупь, какая у него щека, какие пальцы или волосы на затылке. Ей представлялось, что он особенный, ни в чем не похожий на гарвардского карьериста, а весь Аллочкин опыт ограничивался именно им.

Она умерла бы от страха, если бы Батурин “обратил на нее внимание”, и страстно желала, чтобы “обратил”. Она даже умоляла его про себя – посмотри на меня. Ну, посмотри, это же я! Ну, почему ты так и не смотришь?! То, что ты уставляешь в меня глаза, – не в счет!