Татьяна Устинова - Богиня прайм-тайма

На полу что-то белело, и, преодолевая гадливость и звон в ушах, взявшийся неизвестно откуда, Ники наклонился и потянул это белое.

Оно оказалось носовым платком, сложенным почему-то треугольником, как письмо военного времени.

Платок был очень белый, сильно накрахмаленный.

Ники повертел его так и эдак, потом развернул и еще изучил. Потом взялся за голову и замычал протяжно:

– М-м-м…

Он точно знал, чей это платок, но совершенно не знал, что ему теперь делать.

Почему?! Зачем?!

Он долго держался за голову, сидя на железной сетке Ольгиной кровати в разгромленной Ольгиной комнате с белым накрахмаленным платком, стиснутым в кулаке. Потом поднялся и оглянулся еще раз – последний.

После чего сунул платок в карман, выключил свет, вышел и прикрыл за собой дверь.

Алина Храброва сидела, закрыв глаза и стараясь не шевелиться, пока гримерша Даша приклеивала ей дополнительные ресницы. Ее собственные тоже вполне ничего, но Даша почему-то уверена, что требуются дополнительные.

Ну и ладно. Ресницы так ресницы.

Под ярким светом гримировальных ламп было тепло и все время клонило в сон. Она даже стала задремывать и чуть не рассыпала с коленей бумажный вариант сегодняшней программы, который непременно должна была прочитать перед эфиром.

Даша наклеила ресницы, прижала глаз и сказала с чувством:

– Тебя гримировать – одно удовольствие! Ты красивая и так хорошо сидишь!

– Спасибо, – засмеялась Алина.

– Нет, правда! Бывает, знаешь, как придет, как сядет, начнет вертеться, а хуже того – руководить! Сюда коричневым намажьте, сюда розовым, румян мне не надо, пудру только светлую! Пока накрасишь, с ума сойдешь! Потом – зачем вы мне глаза подвели, мне не идет, а сама в очках! Если глаза за очками не подводить, их вообще в камере не видно! – Даша говорила и ловко красила только что приклеенные ресницы. Алина мужественно терпела. – А ты никогда глупостей не говоришь.

– Даш, я же знаю, что хорошие гримеры – большая редкость. Ты просто отличный гример.

– Ну да, – легко согласилась Даша, не страдавшая излишком скромности, мазнула в последний раз, отошла и стала любоваться несказанной Алининой красотой и своей работой. – Уж я-то знаю, как в студии свет стоит, чего можно мазать, а чего нельзя! Ну, посмотри теперь! А губы так оставить или потемнее сделать?

Алина внимательно и придирчиво посмотрела на свои губы – как будто на чьи-то чужие. Она умела так смотреть на себя, со стороны.

Все отлично. Даша справилась с задачей. Ничуть ее не изменив в общем и целом, она все сделала ярче – глаза, брови, ресницы, щеки. Жесткий студийный свет не терпит естественных бледных красок. Ненакрашенная будешь выглядеть больной. Накрашенная слишком сильно – вульгарной.

– Оставь так, по-моему, нормально.

– И по-моему, тоже. Костюм?

– Еще рано, Даш, все помнется.

– И костюм у тебя сегодня идеальный. Люблю лен.

– Мгм, – пробормотала Алина и перевернула страницу верстки. Она не прочитала еще и половины, а времени было мало.

– Может, кофейку тебе заварить?

– Давай лучше чаю, Даш. Зеленого, что ли.

– Сейчас сделаю. И снять тебя сегодня должны хорошо.

– Почему? – машинально спросила Алина. Она почти не слушала. Верстка ей решительно не нравилась, а менять что-то было уже поздно.

Вечером, после эфира, на летучке ей придется серьезно ругаться со Здановичем и остальными редакторами. Почему-то они думают, что “Новости” могут позволить себе быть скучными! Чушь какая!

– Ники Беляев вернулся. Сегодня его смена, он снимает. А он лучший оператор. Говорят, есть еще какой-то мужик в “Видеоинтернэшнл”, тоже неплохой, Но наш Беляев лучше всех!

– Посмотрим.

– Да я точно знаю, Алин. Кончились твои мучения.

– И не было особенно никаких мучений.

Держа в опущенной руке белый электрический чайник, Даша остановилась перед дверью.

– Как это – не было! Каждый эфир мучения! Как они свет на тебя ставят, ужас один!

Сверкнула табличка с надписью “артистическая”, и дверь закрылась, сразу отделив Алину от шума коридора. В эфирной зоне всегда было оживленно, даже вечером. Почему-то все комнаты, где они готовились к эфиру, назывались “артистическими”, хотя никаких артистов там отродясь не водилось.

А может, артисты понимались телевизионным начальством в широком, так сказать, глобальном смысле этого слова.

Мир – театр. Люди – актеры. Старик Шекспир, кажется, придумал.

Надо бы с Бахрушиным поговорить, почему каждая программа – такая скукотища, но ему сейчас не до нее и не до программы.

Ольга Шелестова пропала, и это моментально стало известно всем. Она пропала, а Беляев, который находился там с ней и который сегодня должен снимать Алину, вернулся целым и невредимым.

Неясно было, что там произошло и что будет дальше, так как никаких тел пока не нашли – ни бахрушинской жены, ни троих других, пропавших с ней.

Ужасно было так думать об Ольге – тело, – и Алина знала, что это ужасно, и все-таки думала.

Несколько дней все шушукались по углам и курилкам, передавали друг другу какие-то немыслимые слухи, а девчонки-ассистентки даже бегали на третий этаж, где был кабинет начальника, чтобы посмотреть, как “он переживает”. Алина, узнав об этом, их разогнала и велела администратору получше смотреть за персоналом. В результате все оскорбились – и девчонки, и администратор, – но бегать перестали.

Бахрушин решительно и бесповоротно ни с кем и ничего не обсуждал.

Несколько дней все маялись неизвестностью и сочувствием, Зданович сунулся было с вопросами, но Бахрушин его выгнал. В компании булькали и пузырились какие-то слухи, всплывали на поверхность разнообразные версии, одна страшней другой.

Вчера… Вчера “МИД России сделал официальное заявление”.

Оно пришло по ленте, и в редакции о нем узнали раньше всех.

Заявление как бы окончательно определило положение. Ольга и трое других журналистов стали называться “пропавшими без вести”, и все, что нужно, и все, что бывает всегда в подобного рода бумагах, в этой тоже присутствовало – решительный протест, силы реакции, информационная война, мировой терроризм, и призыв сплотиться, и обещание сделать “все возможное”.

Бедный Алеша Бахрушин.

Что ему до “официального заявления” и призыва сплотиться!..

– Давай я к нему съезжу, – предложила Алине мама, когда услышала обо всем по телевизору. – Ну, как он там один! Ну, хоть… уберусь у него!

И вытерла глаза. Мама всегда сочувствовала попавшим в беду изо всех сил.

Алина Храброва была убеждена, что самое правильное в этой ситуации – это сделать вид, что ничего не происходит.

Он не примет сочувствия и вряд ли будет рад, если кто-то поедет к нему убираться, как за покойником! Он не станет ничего и ни с кем обсуждать – по крайней мере, с подчиненными, – а если те полезут с соболезнованиями, в лучшем случае разгонит их.