Татьяна Устинова - Богиня прайм-тайма

– Уважаемые господа журналисты, а также не господа и не журналисты, – начал Бахрушин. – Для начала смотрим программу. Я предлагаю третий блок, как самый показательный.

Аудитория недовольно загудела. Смотреть программу – терять еще минут двадцать, а то и больше, когда так хочется домой есть и спать, и сил больше нет, и сигареты все кончились или вот-вот кончатся, и всем еще добираться, а “ночной развоз” на сегодня не заказывали, потому что в ночь работать никто не планировал!..

Тем не менее режиссер бодро вставил в пасть “Бетакама” мастер-кассету с сегодняшним эфиром и посмотрел вопросительно.

– Давай на двадцатую минуту, – приказал Зданович.

Магнитофон проглотил наживку, и лента закрутилась стремительно, и побежали белые цифры, и полосы пошли по экрану. Пленка остановилась на крупном плане Алины Храбровой, которая сидела с идиотским лицом – глаза закрыты, брови подняты, губы сложены в колесо.

– Господи, – пробормотал Зданович. – Уберите это немедленно.

Режиссер нажал кнопку “Старт”, и все оказалось не так уж и ужасно – глаза открылись, брови вернулись обратно на лицо, и губы договорили то, что начали, когда бездушный “Бетакам” остановил их.

“Бетакам” всегда останавливался где ни попадя, и ему было от души наплевать, как при этом выглядит показываемый, такая вот у него имелась особенность!..

Храброва на экране “перешла к новостям культуры”, рассказала очередную историю про Большой театр и его очередную приму.

Прима с директором театра никак не могли решить, кто главнее, и очень из-за этого ссорились. Оттого что балерина была молода, блондиниста и “адски хороша собой”, как писали в старых берущих за душу романах, а директор – просто мужик в кургузом пиджачке, с лысиной и сигаретой, – все сочувствовали приме.

Директор что-то пробухтел про контракты, никто не понял толком, что именно, а прима пригрозила то ли немедленно вернуться в Лондон, где никто с ней никаких контрактов отродясь не подписывал, то ли податься в депутаты, и сюжет кончился.

Тут Бахрушин махнул рукой, и пленку остановили.

– Ну? – спросил он, рассматривая, как нечто диковинное, пачку собственных сигарет. На команду он не смотрел. – Кто скажет, о чем этот материал?

Ольга Кушнерева, приготовившая сюжет, пятидесятилетняя, возвышенная, очень трепетная, нежно любящая всех артистов, художников, балетмейстеров, резчиков по дереву, мрамору, металлу и стеклу, писателей, режиссеров, так сказать, всем скопом, встрепенулась и покраснела.

В “Новостях” ее всегда звали просто Ляля.

– Ляль, это вы готовили?

– Я, Алексей Владимирович, а что?

– Да то, что чепуха страшная, вот что!

Ляля поднялась со своего стула, прижала к груди полные руки и перекинула за плечо косу. У нее была коса, как из сказки про сестрицу Аленушку.

– Алексей Владимирович, но вы же знаете, какая сложная ситуация вокруг театра и как там все трудно и запутанно! Говорить более конкретно нельзя, мы можем людей задеть или оскорбить! А они такие ранимые, и Большой театр…

– Вот я, – сказал Бахрушин и сверкнул на Лялю стеклами очков, – тоже очень ранимый, но более конкретный! И до появления этой… как ее… которая контракт не подписывает, там были сплошные скандалы, в Большом театре! Теперь еще один скандальчик! Правильно? Именно в этом был космический смысл сюжета?! Больше нам нечего сказать зрителям потому, что мы сами ничего не знаем?! Ляля, вы тридцать лет на телевидении, что я вам объясняю! Это вы мне должны объяснять, как сюжеты делают!

Стеклянная дверь приоткрылась, и вошла Храброва, без каблуков и грима, в джинсах, черном свитере и лакированных ботинках. Ники, увлекшись разбором полетов, чуть было не пропустил ее.

Она вошла и хотела за спинами шмыгнуть в последние ряды, но Бахрушин заметил ее.

– Алина, я начал с сюжетов, потом и до тебя дойдем.

– А можно я пока сяду, Алексей Владимирович? – тоном девочки-отличницы, опоздавшей на урок из-за спасения на водах старичка-инвалида, спросила она, и все засмеялись.

Бахрушин тоже улыбнулся.

Лучше бы не улыбался. Все моментально опустили глаза, как будто самое интересное происходило как раз на полу.

– Некуда садиться, Храброва. Не будете в следующий раз опаздывать.

– Есть место, Леш, – встрял Ники. – Вот, пожалуйста.

Алина оглянулась, ища глазами это самое место, обнаружила Ники, и у нее стало странное выражение лица. Переступая через чьи-то ноги, она добралась до свободного стула рядом с ним, села и сказала тихо:

– Большое вам спасибо.

Он кивнул, не глядя на нее.

Без “сделанного” лица она казалась лет на десять моложе, и у нее была светлая кожа, и пахло от нее изумительно. И кто-то посмел написать ей, что она сука, перед самым эфиром, и она от страха свалилась под стол и не могла оттуда выбраться!

Разве можно после всего этого еще и смотреть на нее!..

– А вот этот Лондон в финале зачем? – продолжал Бахрушин. – Вся страна должна знать, что вообще-то она в Лондоне живет, а здесь у нее просто хобби в виде Большого театра? А Тургенев так расстроился, что тем же вечером уехал в Баден-Баден?

Ляля затрепетала и перекинула косу обратно.

– Ну, хорошая же девочка, – сказала она жалобно. – Хорошая, Алексей Владимирович!

– Да шут с ней, с девочкой! – Бахрушин достал сигарету, закурил и поморщился. – Мы же не девочек показываем, а новости! А это не новость, Ляля, а… тухлый огурец, и вы это понимаете так же, как и я!

Губы у Кушнеревой странно подвинулись, подбородок вздрогнул, и глаза налились слезами. Алексей Бахрушин никогда не позволял себе ничего такого, особенно во время публичного “разбора полетов”!

Пожилая редакторша Тамара Степановна посмотрела на шефа так, что все решили, будто сейчас у него из макушки должен немедленно повалить дым, сунула Ляле платок и, сильно перегнувшись вбок, зашарила по карманам – искала валидол.

– Да, и к режиссеру вопрос! Там был адвокат, в этом сюжете. Кстати, единственный, кто смог хоть что-то внятное сказать. Почему он был без титров?! Из чего я должен сделать вывод, что это адвокат?! Из того, что у него усы?! Было полное впечатление, что это и есть директор театра, а потом, когда появился второй с титрами, что это он директор, я совсем запутался! Что, черт возьми, мы все тут делаем? Резвимся на лужайке? Развлекаем сами себя, как можем?! А можем плохо?!

Храброва рядом с Ники глубоко вздохнула, как перед прыжком в воду, и он все-таки посмотрел на нее.

У нее было серьезное лицо, и она, как в школе, подняла вверх руку.

– Можно я скажу, Алексей Владимирович?

Бахрушин мрачно посмотрел на нее.

– А потом я, – неожиданно предложил Ники. – Можно потом я скажу?

Бахрушин молчал.

Конечно, они знали. Все до единого. Ему было бы легче, если бы никто не знал.