Лариса Соболева - Гробница вервольфа

– Вы забываетесь. Не смейте разговаривать со мной в таком тоне.

– А что вы мне сделаете? – не в состоянии была остановиться дочь, правда, не дерзила.

Она видела, как губы матери дернулись, затем сжались, и поняла: мать с трудом сдерживается, чтобы не ударить ее.

– Убирайтесь в свою комнату, – внушительно сказала герцогиня.

– Не уйду, – опустив глаза, тихо сказала девушка. – Я хочу заручиться вашим согласием, что поеду в Озеркино.

– Нет, моя дочь определенно сошла с ума, – надменно вымолвила та. – Вы не можете поехать, и обсуждать это не будем.

– Почему? – На глазах Шарлотты выступили слезы.

Тут уж герцогине потребовалось сцепить пальцы рук, но и того оказалось мало. Она заходила вокруг дочери, выдавая негодование:

– Не задавайте глупых вопросов. Вы здесь прячетесь, дорогая. Мы живем в глуши не по своей воле, а потому что прячемся. От вас требуется одно – послушание. Не так уж много, по-моему.

– Вы хотите похоронить меня здесь? – надрывно выкрикнула Шарлотта. – Я задыхаюсь с вами. Что у меня есть? Одни стены и вы! Ничего больше! Разве я вас просила о чем-нибудь? А сейчас прошу: отпустите.

– Нет, – коротко сказала мать.

– Я ненавижу вас! – закричала Шарлотта. – Я всех вас ненавижу!

Она выкрикивала одно слово – «ненавижу», выкрикивала каждому в отдельности, безудержно рыдая и быстро слабея. Герцогиня равнодушно, будто не ее дочь билась в истерике, а посторонняя девушка, сказала:

– Де ла Гра, сделайте же что-нибудь.

Получив разрешение вмешаться, тот подхватил Шарлотту на руки и понес в ее комнату. Возобновилась тишина – обычная атмосфера в доме, а накаленные страсти здесь редкость, однако и они случались. Люди, живущие взаперти и узким кругом, не свыкаются с затворничеством, постепенно начинают ненавидеть друг друга, так что брошенные Шарлоттой жестокие слова ни для кого не явились новостью. Барон, спустившись вниз, остановился напротив сестры:

– И это неблагодарное исчадье ада ты произвела на свет.

Пощечина, предназначавшаяся дочери, была ответом брату.

– Тетя, не распускай руки, – поморщился племянник.

– Убирайтесь оба вон, – обронила герцогиня, тяжело опускаясь в кресло, в котором недавно сидела Марго.

Убрались. Запрокинув голову на спинку кресла и опустив веки, герцогиня некоторое время находилась в покое, затем как ни в чем не бывало подбросила дров в топку камина. Вернулся де ла Гра:

– Она успокоилась, с ней нянька.

– Зачем вы вмешались, Оливье? – шевеля в топке раскаленные угли, спросила герцогиня. – Я собиралась выставить наглую особу с ее кавалером.

– Это было бы неразумно, мадам, – ответил он. – Раз графиня вошла в ваш дом, ее нельзя было выгонять. Представьте последствия: мигом разнесутся сплетни, к вам будет привлечено внимание…

– Вы правы, – нехотя согласилась женщина в черном. – Черт бы побрал этих беспардонных людишек, сующих свои любопытные носы в чужую жизнь. Когда мы поселились здесь, вокруг было пусто, теперь настроили усадеб и деревень. А слухи про оборотней? Кто-то убивает, а трупы находят невдалеке от нашей усадьбы…

– Неприятнейшие события, – согласился де ла Гра. – Недавно выловили из озера деревенскую девицу, ее умертвили тем же способом. Говорят, графы Уваровы нашли ее.

– Откуда вам известно?

– Я езжу в город, мадам. Там слухи невероятные!

– Сдается мне, кто-то нарочно направляет любопытных на нас. Что вы думаете по этому поводу?

– Я в затруднении, мадам, не знаю, что вам ответить. Мне, признаться, такое положение не нравится.

Какое-то время тишину нарушал лишь треск горящих дров. Выстреливающие искры вылетали из камина, парили мгновение в воздухе и гасли.

– Надо распорядиться, чтобы почистили трубу, – произнесла герцогиня, глядя на них, и вдруг с тяжестью в голосе призналась: – Она права, я ненавижу ее. Ненавижу, когда она поет по ночам, будто ей все нипочем. У меня от ее пения мигрень развивается. Я много лет нахожусь в окружении кретинов и истерички, а мне никто слова доброго не скажет. Но что же делать, Оливье? В жизни мне осталось одно – смирение. Я смиряюсь, потому что не смирилась. И я прощаю, потому что без прощения невозможно смиряться.

– Она молода, оттого несдержанна, – вступился профессор за Шарлотту. – Вы должны ее понимать.

– Я всем должна, – с горечью произнесла герцогиня. – А у меня должников нет, хотя должны быть. Но их почему-то нет. Думаете, легко так жить?

– У сильного, мадам, должников не бывает.

– Не несите чепухи. Мое тщеславие не удовлетворит лесть, потому что у меня нет и тщеславия. Оно мне здесь не нужно.

– Мадам, вы позволите дать вам совет?

– Давайте. Хоть какое-то развлечение – послушать советы.

– Разрешите Шарлотте поехать в Озеркино.

– Еще один сумасшедший, – проворчала герцогиня, у которой уже не было сил сердиться. – У вас, Оливье, потеряно всякое соображение.

– Напротив, ваша светлость, мое соображение подсказывает, что это будет разумным шагом. Шарлотта дала согласие приехать, и как будет она выглядеть, и вы в том числе, если не сдержит слова? Ведь действительно, мадам, почему вы живете закрыто? Господа попытаются дать объяснение, что вызовет ненужный интерес к вашему дому. Лучший способ затеряться – быть на виду, то есть хотя бы изредка показываться. Не желаете ехать сами, отпустите Шарлотту вместе со мной, вашим братом и племянником.

– Эти два болвана обязательно скажут какую-нибудь глупость, – возразила герцогиня.

– Дайте им соответствующие указания, они не посмеют ослушаться. Да и Шарлотта, ваша светлость, настроена весьма решительно…

– Мне плевать, на что она там настроена, – отмахнулась она.

– Но ее состояние может спровоцировать…

– Хорошо, хорошо, я подумаю. Но ничего не обещаю.

Оставшись одна, она долго-долго смотрела на пламя. У нее нет дел, ей некуда торопиться, почти отсутствовали и чувства. Было только одно – время, много времени, чтобы думать. Оно протекало медленно и никогда не наполнялось ожиданием, что однажды все переменится к лучшему. Герцогиня Лейхтенбергская, волею судьбы заброшенная в глушь России, не выбирала. А время выбрало ее, согнуло, но не раздавило. Пока не раздавило. Время отняло у нее все, взамен познакомило с леденящей пустотой, не оставив главного – смысла, а значит, и надежды. Все кончено – это она узнала давно, так давно, что позабыла, когда. Нет ничего страшнее бесконечного и бессмысленного времени, оно хуже смерти.

Настала ночь, тихая и темная.

– Тише, подполковник, вы так топаете… – шикнула Марго.

– Я стараюсь…

– Молчите уж, а то услышит.

Сначала подглядывали за Уваровым из окна. Когда Мишель прыгнул в лодку, Марго потребовала немедленно выйти на террасу. Не представляя, что еще взбрело в прелестную головку графини, Суров крался за ней, а молодая женщина уже пряталась за колонной, поддерживающей балкон. Лодка Уварова, едва освещаемая фонарем, стремительно удалялась.