Евгения Михайлова - Город сожженных кораблей

– Извиняю. Ксюша, вопрос, конечно, дурацкий, но он давно сбежал? Как ты думаешь?

– Не меньше трех часов назад. Потому что нянечка утренние таблетки положила на тумбочку в девять. И стакан воды. Все на месте.

– Он мог не заметить.

– Ты прекрасно знаешь, что он все замечает. Допустим, таблетки не захотел, но пить он должен был хотеть. Ему кололи лекарства, которые вызывают жажду.

– Да… Значит, он хотел, чтобы все думали, что он в больнице, а он кому-то сюрприз поехал делать. О том, что случилось вчера, уже некоторые знают… Ну, что делать. Такая профессия. Или характер. Это не лечится. Ксюша, что с Артемом?

– Плохо пока. Парень подставился по полной. Пуля в сердце!

– То есть как? Как же он выжил?

– Бывает. Один вьетнамец прожил с пулей в сердце тридцать девять лет, мучился от боли, а достать ее было невозможно. Умер бы, пока доставали. Но все-таки нашли хирурга. И вытащили. Александр Васильевич вчера просто что-то невозможное сделал, когда надежды не было. Потом я видела, как он вышел из операционной и пошатнулся. За стенку держался. Первый раз такое видела. В общем, теперь организм молодой должен очень сильно поработать, чтобы выкарабкаться этому Артему.

– А Элиза?

– Ну, что Элиза?! Девушка амбициозная, старается держаться, но в жутком стрессе. Просилась к Артему, хотела навестить.

– Да???

– А что тут удивительного? Она из-за него человека грохнула. Ну, не совсем человека… Но ее отсюда твой муж в тюрьму, наверное, отправит, раз она под стражей. Себе бы стражу поставил!

– Как-то ты совсем к Сереже плохо относишься. Ну, не Сережа виноват, что она не защищалась, а уже в беззащитного человека стреляла. Но с этим можно работать. Я спросила, как ее здоровье?

– Избита, истерзана, сопротивлялась насилию. Ногти сломала под корень… Будем держать, пока не вылечим. Такую не отдадим.

– Ну, да. Это правильно. Артем обязательно должен увидеть ее. Это ему поможет.

– Голос у тебя какой-то… Ты расстроилась из-за того, что у тебя муж такой?

– Немножко. Но я в курсе. Позвонит, когда сможет. Я не буду, раз он даже от меня скрыл. Значит, никто не должен был знать.

– А я бы нашла и убила своего за такой фокус.

– Поэтому у твоего мужа таких фокусов быть не может, да?

– Поэтому я не замужем, Настя.

– Это решение потенциальных проблем, – рассмеялась Настя. – Ксюша, можно я буду звонить? Вдруг он вернется? Я это допускаю.

– Звони и допускай. А я думаю, что вернется только в том случае, если ему еще что-то прострелят.

– Ой, ты что!

– Ладно. Значит, не вернется. То есть – домой приедет. А до этого – звони, конечно.

Настя поехала дальше. Ее лицо оставалось спокойным, а глаза из бархатно-карих стали совсем темными и трагическими. Если бы Сережа знал, что такое для женщины – терять из виду своего мужчину… Но как он может это знать. Он не женщина. А она ему не расскажет. О том, что любые разлуки, самые естественные и короткие, переживает как болезнь и беду. А эти исчезновения, побеги на дело… Позвонить? Нет, конечно. Он сказал ей, что будет долго спать, а сам с вечера, конечно, что-то придумал. И она не должна была об этом знать. Потом узнает, почему.

Она припарковалась во дворе красивого дома, позвонила Лидии, та назвала подъезд и открыла его дверь. Квартира была на втором этаже, всего одна. Лидия стояла на пороге в черном кимоно. Настя вошла в просторный холл и сразу увидела за спиной Лидии огромный красивый фотопортрет. Женщина – греческая богиня, чем-то похожая на Лидию, поражала необычной красотой и скрывала свои тайны.

– Какой чудесный портрет. Это вы? – Настя посмотрела на опухшее, желтоватое лицо Сикорской, мешки под глазами, в которых утонули небольшие темные глаза.

– Что смотришь: поплохела, думаешь, тетка? Бывает. И у таких красоток, как ты, не всегда хорошие дни.

– У меня не очень хороший, – сказала Настя. – Можно куда-то пройти, поговорить?

– А чем тебе здесь плохо? – Сикорская показала Насте на кресло. Сама взяла с тумбы стакан с остатками виски, сделала последний глоток и налила еще из графина. – Тебе не предлагаю. Ты за рулем и при исполнении.

Настя кивнула, глядя на нее задумчиво. Она нетрезвая гораздо в большей степени, чем это казалось по телефону. Пила, видимо, все время, пока Настя ехала.

– Лидия, – сказала она, – вы спросили у меня, жив ли Васильев? Откуда вам известно, что он ранен?

– А что, такой секрет? Да звоню я каждый день в контору твоего мужа. Спрашиваю, что они сделали, сидит ли уже хоть кто-то за убийство моей дочери. Мне и рассказывают последнюю информацию. Они обязаны. Я – пострадавшая. – Последнее слово она произнесла заплетающимся языком.

– Вы кому-то сообщили эту информацию?

– Сообщила, конечно. Мужу своему, который от меня ушел. Чтобы не сильно легко жил. Убили не просто мою дочку, которая для другого человека стала бы только падчерицей, для Стива стала любовницей. Он хочет все забыть, от неприятностей соскочить, а я не дам. Игорьку Сечкину звякнула, что его королевишна жива и кого-то прикончила. Он тоже хочет жить без проблем с самим собою.

– О каких неприятностях речь?

– Пусть их на суде поспрашивают. Они сильно репутациями меряются. Вот один девчонку, мою дочь, в постель затащил. Другой на убийце жениться собирался, а потом вообще неизвестно, что случилось.

– Лидия, – встала вдруг резко Настя. – Ваш муж на работе или дома?

– Дома был. А сказал, что едет в аэропорт, чтобы я отвязалась. Но я на работу звонила. Взял свободный день.

– Скажите, пожалуйста, его адрес.

– С какой стати… А вообще – пиши. Если я произношу слово «неприятности», они должны сразу начинаться. Я – греческая богиня, как видишь на этом портрете. Скорее всего, он уже действительно едет в аэропорт. Ему это все не надо. Мало ли что Элиза может рассказать?

– Куда он может улететь?

– Куда угодно, но проще всего на свою виллу под Миланом. У него итальянское гражданство.

Настя пообщалась с Олежкой, сказала, что была у папы, он хорошо себя чувствует и передает привет. А теперь она едет по своей работе. Проинструктировала, что нужно взять из холодильника, разогреть и пообедать. Еда Мая стоит, уже приготовленная, на полке у окна.

– Удивляюсь, – скептически сказал Олежек. – Папа хорошо себя чувствует, а к нам не едет. Ты опять куда-то едешь. Получается, что самая тяжелая домашняя работа лежит на мне, ребенке, и Мае, собаке.

– Ужас, – сказала Настя, прикусив губу, чтобы не расхохотаться. – Ты же маленький демагог-манипулятор. Я упросила учительницу, чтобы тебе можно было день побыть дома. И я же виновата. Разогреть обед – это три минуты. А в морозилке мороженое, не хотела, конечно, говорить, но раз речь о правах ребенка и собаки…