Евгений Сухов - Дверь, ведущая в ад

Я дружески улыбнулся полицейскому, дескать, все нормально, приятель. Теперь мы можем вместе работать, и никакие обстоятельства уже не помешают нашей теплой дружбе, взаимопониманию и сотрудничеству. Но старший следственной группы все понимал иначе, и вместо ответной улыбки его лицо слегка перекосило от раздражения. Теплой дружбы, похоже, у нас не получилось… А значит, не будет и совместного распития спиртных напитков.

– И что? – посмотрел он на меня без особой нежности.

– Как это «и что»? – искренне (как мне показалось) удивился я. – Вы должны…

– Ничего я вам не должен, – не дал договорить мне старший опергруппы. – Прошу вас немедленно покинуть место преступления и не мешать проведению следственных действий. Кривуля, помоги гражданину журналисту покинуть место преступления… Ты у нас здоровенный, силенок у тебя хватит.

Человек с чистым и неподкупным взглядом, каковые нередко приходится видеть на плакатах, подошел ко мне и крепко взял меня за локоть.

– Как скажете, – не стал я спорить и резко высвободил локоть, после чего взгляд у Кривули перестал быть спокойным и чистым.

– Конечно, будет именно так, как я скажу , – с оттенком презрения произнес старший группы.

Впрочем, удивительного в этом ничего не было: не любят органы правопорядка, когда в их дела суют нос журналисты. Особенно тогда, когда дело только началось или пробуксовывает…

Тем же путем я двинулся назад, пролез под оградительной лентой, подошел к Степе и Ирине и нарочито громко спросил:

– Степа, ты все заснял?

– Все, – так же громко ответил Степа.

– А вы, баронесса фон Шлиппенбах, видели, как обращаются наши правоохранительные органы с прессой? – спросил я еще громче, чтобы расслышал старший группы и тот, взгляд которого перестал быть чистым и спокойным.

– Ja, ich sah [1], – отлично подыграла мне Ирина, неожиданно ответив по-немецки.

– Вот и славно. Все это я обязательно вставлю в свою новую передачу, – опять-таки громко резюмировал я, после чего мы отошли в сторонку и притаились за деревьями.

– Мы чего-то ждем? – спросила Ирина, когда прошло минут десять-двенадцать.

– Да, – ответил я. – Мы ждем дедушку-спортсмена, чтобы задать ему несколько вопросов.

– Он не станет с нами разговаривать, – вполне резонно заметила она, – поскольку терпеть не может современное телевидение, впрочем, как и многие советские старики.

– Согласен, – подал голос Степа.

– И я согласен, – кивнул я. – Но кто говорит, что мы будем спрашивать его об убийстве девушки?

Наконец пожилого спортсмена-олимпийца отпустили восвояси, и он с видимым облегчением покинул загороженную территорию, а затем, надев лыжи, направился прямо на нас. Когда он оказался шагах в пяти-шести, мы вышли из-за деревьев, как несколько Дубровских. Но пистолетов мы на старикана не наставили, поскольку их у нас не было.

– Здравствуйте, мы представляем спортивное общество «Динамо», – произнес я за всех, пытаясь импровизировать, – и делаем для него передачу о наших ветеранах-спортсменах, в которых жив, так сказать, дух победы и азарт социалистических соревнований в бассейнах, на беговых дорожках, катках и лыжных трассах нашей необъятной Родины. – Старик понимающе кашлянул. – Нам кажется, что вы как раз из плеяды тех людей, которые не пасуют перед стремительно убегающим временем и обстоятельствами и продолжают заниматься спортом и физической культурой, несмотря на преклонный возраст и смену политического вектора в нашей стране.

– Политический вектор в нашей стране всегда один! – внушительно произнес старикан, отставив лыжные палки в стороны и потрясая сжатыми кулачками. – Это – мир во всем мире и социальная справедливость… Даешь равенство всех перед законом! – пафосно, но на полном серьезе гаркнул он и стал натурально сыпать лозунгами… – Казнокрадов и мздоимцев – в тюрьму пожизненно, с полной конфискацией имущества. Коррумпированных чиновников и продажных представителей органов правопорядка – в самую далекую Сибирь! В секретные шахты! На разработку урановых руд! У нас там на всех места хватит! Сибирь, она большая!

– Проституток, спекулянтов и прочих проходимцев – за сто первый километр! – понимающе поддержал я старика.

– Насильникам и убийцам – высшая мера социальной защиты: расстрел! – продолжил старикан-«олимпиец», одобрительно глянув в мою сторону, видимо, принимая за родственную душу. – За мужеложество и растление малолетних – расстрел! За хищение государственной собственности в особо крупных размерах – расстрел!

– Ленин и теперь живее всех живых, – вспомнив интернетовскую утку о том, что тело Ленина в Мавзолее время от времени двигается и приподнимается, безапелляционно заявил я.

– Народ и партия – едины! – разжала губки Ирина, фанатично округлив глаза и выбросив вверх сжатый кулачок.

– Сотрем грань между городом и деревней! – подхватил густым басом Степа Залихватский из-за камеры и несколько театрально тоже выбросил вверх сжатый в приветствии кулак.

– Но пасаран! – боевито откликнулся дед.

Наверное, если бы за нами кто-нибудь наблюдал, то наверняка подумал бы о том, что в заброшенной части лесопарка происходит «январка» (не «маевка», естественно) революционно настроенных граждан или сборище законченных придурков разных возрастов, место коим в психиатрическом диспансере.

А старик-«олимпиец» был поистине несказанно рад, что встретил единомышленников. Его глаза искрились и блестели, тело получило значительный заряд бодрости, которой ему и так было не занимать (он как будто бы даже помолодел лет на тридцать!). Выкрикиваемые нами лозунги взбодрили и нас, и мы вчетвером возбужденно смотрели друг на друга и заговорщицки улыбались. Хотелось взять винтовку Мосина, прищелкнуть четырехгранный штык к стволу и бежать штурмовать Александровское военное училище, занятое офицерами и юнкерами. Видеокамера у Степы вовсю работала.

– А я думал, ребятки мои дорогие, что за нами – выжженная земля, – удовлетворенно-радостно произнес старик-«олимпиец». – Ан нет, и среди молодого поколения имеются продолжатели нашего правого дела. Нет, – потряс он кулачками, – еще не все души людей русских осквернены стяжательством, гонкой за комфортом и разного рода сомнительными удовольствиями, что пропагандируют пидарасы разных мастей с экранов телевизоров, страниц желтых газетенок и всяких там паскудных журнальчиков. Гляньте, что в Австрии-то делается! Бородатая баба поет!

Старик на время замолчал, с явным удовольствием оглядывая нас. Мы тоже во все глаза смотрели на бодрого старичка, примерно так, как дети младших классов смотрят на макеты доисторических животных. На вид «олимпийцу» было больше восьмидесяти лет, а может, и все девяносто. Потом он спросил: