Барбара Вайн - Львиная стража

Я знал, что он не порежет меня, но сама идея мне не нравилась. У меня вообще странные идеи насчет Сандора, насчет того, что он хочет от меня и сделать со мной. Я не настолько несведущ, чтобы не понимать, что ему нужна власть. Ну, власть у него есть. Но иногда мне кажется, что ему нужно – пусть это и звучит дико, – в общем, сделать из меня мазохиста. Он хочет, чтобы мне нравилась боль. Он хочет, чтобы мне нравилось, как он причиняет мне боль и унижает меня. Возможно, я немного сумасшедший, а может, как говорит Сандор, у меня просто богатое воображение.

– Я бы предпочел сам, – сказал я и, еще произнося эти слова, понял, что уже сдался, уже согласился расстаться с бородой.

У Сандора снова это получилось – заманить меня в ловушку, поймать в свои сети и связать.

– Сядь на стул.

Стул был только один. Из черного резного дерева, со щербинами, поломанный, с грязной темно-красной обивкой, с сиденьем, продавленным настолько, что оно превратилось в таз. Сандор прикурил сигарету и принялся править прадедушкину бритву на кожаном ремне. Я положил одну из подушек на стул и сел на нее перед зеркалом. На зеркале, не старинном, дешевой копии из «Хоумбейз» [16], была то ли наклеена, то ли нарисована уродливая женщина по имени Джейн Эврил [17], вскидывающая ноги.

Сандор начал не с бритвы. Сначала он маникюрными ножничками обрезал мою бороду, а потом – волосы.

То, каким я вышел из-под бороды после того, как он стал брить меня, напомнило мне о том, о чем, как я думал, я забыл: как Мама обычно будила меня по утрам. Она входила в комнату, вся сияющая, и говорила: «Добрый день», хотя времени всегда было не больше половины восьмого, а затем стаскивала с меня одеяло. Она стаскивала его одним движением руки, и на меня набрасывался холод. У Мамы и Папы было четыре телевизора в доме, а пачек печенья и бисквитов больше, чем в «Сейнбери» [18]в Ипсвиче, но у них не было центрального отопления. Холод набрасывался на меня, и у меня перехватывало дух. Вот примерно то же самое я ощутил, когда Сандор сбрил с моих щек мягкие, теплые, приятные, уютные волосы, так меняющие внешность.

Но в остальном все было в порядке. Бритва не причинила вреда. Появилось небольшое раздражение, почти незаметное. Я почувствовал, что начинаю успокаиваться, хотя мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не прикрыть руками лицо, мое обнаженное, голое лицо. Я слегка съехал со стула, выдохнул, расслабил плечи. Подбородок выглядел крупнее, чем я помнил его. Это хорошо. Щеки были розовыми, хотя, возможно, в этом сыграло роль раздражение. Сандор водил бритвой по моей верхней губе очень нежно. Как еще назвать участок между носом и ртом, если не верхней губой, но ведь за ним и в самом деле идет губа. Сандор очень старался не задеть мою губу.

Я начал думать, что все это было чепухой – моя идея насчет того, что он хочет превратить меня в мазохиста, я действительно стал успокаиваться. Я думал, что он закончил. Я с медленно растущей уверенностью смотрел на свое отражение, когда он резко поднес бритву к моему лицу и лезвие остановилось в миллиметре от того места, где под ноздрями образуется ямочка. Разве я слегка двинул головой, чтобы получше рассмотреть линию подбородка? Сомневаюсь. Думаю – знаю, – что Сандор просто прижал бритву к этой впадинке, и я ощутил нечто вроде укуса насекомого. Появилась кровь, сначала в виде одиночных бусинок, потом в виде скопления бусинок, а затем в виде ручья, который затек мне в рот.

Вечером мы вышли взглянуть, какая еда предлагается навынос. Эти провинциальные городки жутко странные. Они совсем не такие, какими их представляют в путеводителях. Человек ожидает, что это будет очаровательное и уютное местечко с восхитительным воздухом и счастливыми обитателями, ведущими ленивый образ жизни. Человек ожидает, что в магазинах будут продаваться отличные свежие деревенские продукты, мясо от местных фермеров, яйца от кур на свободном выгуле, яблоки и груши из местных фруктовых садов. Реальность же другая.

Во-первых, в таких городках есть огромные, расползшиеся во все стороны промышленные предприятия, как минимум одно на город, а иногда и два. Даже если городок маленький, у него все равно есть окраины с новыми домишками. Никогда не увидишь людей, прогуливающихся по промзонам между фабриками, но они наверняка там, потому что с половины пятого до пяти из этих районов начинают выезжать машины, тысячи машин, они изливаются бурным потоком, забивают дороги и создают очереди на светофорах. Сандор говорит, что фабрики строят для того, чтобы удержать местное население в городках, и если это правда, то прием работает. В дневное время там невозможно выйти на улицу, нельзя идти свободно по тротуару из-за людей, делающих покупки; их целые толпы, и одному Господу известно, что они там могут купить. Там каждая вторая дверь – банк или строительная компания, а сами магазины – жалкие ответвления непопулярных продуктовых сетей, сувенирные лавки и спортивные универмаги.

В каждом городе есть примерно пятнадцать пабов и один или два хороших ресторана, где мистер и миссис Апсоланд могут позволить себе поесть, а вот мы с Сандором – нет, даже в самых диких мечтах. Вернее, в самых диких мечтах Сандора, в так часто появляющихся у него кричащих мечтах. Я никогда не мечтаю. Еще есть китайский ресторан, и индийская закусочная с тандури навынос, и обычная забегаловка с рыбой и картошкой. Только последняя обычно закрывается к вечеру, когда у тебя появляется желание поесть. К вечеру весь город закрывается и становится похожим на пристанище призраков.

Думаю, сердцевины таких городков все еще очаровательны, если вам нравятся такого рода вещи. Если вам нравятся домики, напоминающие картинку в календаре, с верхним этажом, нависающим над улицей, с георгианскими домами из бледно-серого кирпича цвета цемента, с извилистыми улочками, ограниченными стенами из серого и черного кремня. На которых по вечерам нет ни одного человека. В прямом смысле ни одного. Днем они забиты машинами, по ним толпами ходят любители шопинга и ездят велосипедисты, но по ночам они пусты и погружены в тишину. Эти узкие улочки серы, как прибрежные скалы, и продуваются ветром. Даже если ветра нет вообще, они все равно продуваются. Если же кто-то все же выходит на улицу, эхо от его шагов разлетается на целую милю вокруг. Иногда они специально так делают, чтобы напугать тебя. Просто чтобы заставить подпрыгнуть: ты слышишь эхо шагов, а потом на рыночную площадь с одной из улочек вылетает стайка мальчишек. Они все еще одеваются как панки, до сих пор, в сальные черные синтетические штаны со специально проделанными дырками, протыкают себе кожу всякими металлическими штуковинами, а волосы красят в причудливые цвета. Даже сейчас. Я бы не поверил в это, но на прошлой неделе своими глазами увидел мальчишку с английской булавкой, вдетой в ноздрю.